– Гитлеру наплевать…

– Но Польша все-таки…

Увлекшись беседой, братья не заметили внезапной перемены в настроении Леа.

Она громко произнесла:

– Мне нужно его повидать.

– Что ты сказала? – переспросил Жан.

– Ничего. Я говорила, что мне пора домой.

– Уже? Мы же только что сюда пришли.

– Я устала, у меня разболелась голова.

– В любом случае я хочу, чтобы завтра в Белых Скалах ты танцевала только с Раулем и со мной.

– Ладно, ладно, – поднимаясь, сказала Леа, только чтобы от них отвязаться.

– Ура! – дружным хором закричали они. – Передай маме наше почтение.

– Обязательно. До завтра.

– Не забудь. Ты танцуешь только с нами.

Толкаясь, словно два щенка, Рауль и Жан убежали.

"Что за дети!" – подумала Леа и, решительно повернувшись спиной к дому, направилась к часовне, где привыкла переживать свои детские огорчения.

Еще маленькой девочкой, поссорившись с сестрами или наказанная Руфью за невыполненные домашние задания, а особенно, когда ее поругивала мать, она пряталась в одной из часовень для того, чтобы успокоить свою боль или гнев. Она обошла стороной ферму Сидони, бывшей кухарки усадьбы, оставившей свою работу скорее из-за болезни, чем по возрасту. В знак благодарности за хорошую службу Пьер Дельмас предоставил ей дом, откуда была видна вся округа. Леа приходила туда поболтать со старухой, которая при каждом таком посещении старалась ее угостить рюмочкой черносмородиновой наливки собственного приготовления. Она весьма гордилась этим напитком и всегда ожидала похвал, которые Леа никогда не забывала высказать, хотя не переносила черную смородину. Сегодня, однако, слушать болтовню Сидони, и пить наливку было свыше ее сил.

Запыхавшись, рухнула она на первую ступеньку часовни и опустила голову на ладони. Ее пронзила ужасная боль, в висках стучало, гудело в ушах, во рту горчило. Подняв голову, она сплюнула.

– Нет, невозможно! Это вранье!

Из ревности! Вот почему братья Лефевры все ей рассказали. Неужели можно жениться только потому, что ребенком был помолвлен? К тому же Камилла с ее благонравием и меланхоличностью, со здоровьем, которое многие называли хрупким, с мягкими манерами не слишком красива, чтобы нравиться Лорану. Как, наверное, скучно было бы жить с такой женщиной? Нет, Лоран просто не мог быть в нее влюблен, он любил Леа, а не ту тощую жердь, не умеющую даже правильно держаться на лошади или всю ночь танцевать до упаду… Он влюблен в нее, она уверена. Нельзя было не заметить его привычки удерживать ее руку или глазами искать ее взгляда. Еще вчера на пляже она откинула голову назад… И почувствовала, что он просто умирает от желания ее поцеловать. Само собой разумеется, он ничего не предпринял… Эти молодые люди из хорошего общества были такими зажатыми из-за своего воспитания! Как они ее раздражали! Нет, Лоран не мог быть влюблен в Камиллу.

Эта уверенность придала ей смелости. Преисполненная решимости до конца разобраться в том, сколько правды в этой сказке, и заставить Лефевров дорого заплатить за свой скверный розыгрыш, она опять выпрямилась. Подняв голову к трем крестам, прошептала:

– Помогите мне.

Ее отец провел в Белых Скалах целый день и вскоре должен был вернуться. Леа решила направиться ему навстречу. От него она узнает всю правду.

По дороге Леа с удивлением увидела, что тот сам идет к ней.

– Вижу, как ты несешься, сломя голову, словно за тобой черти гонятся. Снова поссорилась с сестрами? Ты вся красная и волосы взлохмачены.

Встретив отца, Леа попыталась придать лицу более спокойное выражение. Торопливо, как пудрятся при появлении неожиданного гостя, Леа схватила отца под руку, заставила себя улыбнуться и, положив голову ему на плечо, сказала:

– Папочка, мне так приятно тебя видеть. Я как раз спешила к тебе навстречу. Какой прекрасный выдался день, не так ли?

Немного опешивший от этой болтовни, Пьер Дельмас прижал дочь к себе. Впереди он видел склоны холмов под виноградниками, чья совершенная упорядоченность порождала впечатление полного покоя.

– Да, прекрасный день. И еще мирный. Может, последний?

Леа глупо возразила:

– Последний? Но почему? Еще и лето не окончилось. Да и осень в Монтийяке всегда самое лучшее время года.

Пьер Дельмас отодвинулся и задумчиво произнес:

– Да, действительно, лучшее время года. Однако беззаботность твоя меня поражает. Вокруг все предвещает войну, а ты…

– Войну? Какую войну? – сердито оборвала она отца. – С меня хватит этих разговоров о войне… Гитлер не совсем сошел с ума, чтобы объявлять войну Польше. Но даже если он ее начнет, нам-то что за дело? Пусть поляки сами разбираются.

– Замолчи, ты не понимаешь, что говоришь, – воскликнул он, схватив ее за руку. – Никогда не повторяй ничего подобного. Ведь между нашими странами существует союз. Ни Англия, ни Франция не могут отказаться от своих обязательств.

– Русские же стали союзниками Германии.

– К их величайшему стыду. Наступит день, когда Сталин поймет, что его обвели вокруг пальца.

– Ну а Чемберлен?

– Чемберлен поступит так, как того требует честь. Он подтвердит Гитлеру свою решимость соблюсти англо-польский договор.

– И что тогда?

– Тогда? Начнется война.

Картины войны заполнили молчание отца и дочери. Леа нарушила его:

– Но Лоран д'Аржила утверждает, что мы не готовы, что наше вооружение – производства 14-18-х годов и годится разве что для военных музеев, что у нас практически нет авиации, а наша тяжелая артиллерия уязвима…

– Для особы, не желающей слышать о войне, ты, как я вижу, осведомлена о нашей военной мощи совсем неплохо. Даже лучше своего отца. А что ты скажешь о доблести наших солдат?

– Лоран говорит, что наши солдаты не хотят воевать…

– Им, однако, придется…

– …они все погибнут ни за что, в чужой для них войне…

– Они отдадут жизнь за свободу…

– …свободу? Где она, эта свобода, для погибшего? Я не хочу умирать, я не хочу, чтобы умер Лоран.

Голос ее дрогнул, и она отвернулась, чтобы скрыть от отца слезы.

Потрясенный словами дочери, тот ничего не заметил.

– Леа, будь ты мужчиной, я сказал бы, что ты трусишь.

– Не знаю, папа, извини меня. Я причиняю тебе боль, но мне так страшно.

– Нам страшно всем…

– Не Лорану. Он говорит, что выполнит свой долг, хотя уверен, что нас разгромят.

– Те же пораженческие речи я слышал сегодня от его отца…

– Так ты был в Белых Скалах?

– Да.

Нежно улыбаясь отцу, она взяла его за руку и потянула за собой.

– Пошли, папа. Пора возвращаться. Иначе мы запоздаем, и мама начнет волноваться.

– Ты права, – сказал он, улыбнувшись ей в ответ.

Они остановились в Бельвю, чтобы поприветствовать Сидони, которая только что закончила ужинать и, сидя на стуле перед домом, наслаждалась вечерней прохладой.

– Ну как вы, Сидони? В порядке?

– Могло бы быть и хуже. Пока стоит прекрасная погода, солнышко прогревает мои старые кости. К тому же, месье, разве здесь может не радоваться сердце?

Широким жестом она повела вокруг, показывая на открывающийся чудесный пейзаж. По ее словам, в ясные дни из ее дома видны Пиренеи. В закатных лучах изумрудно заблестели виноградники, зазолотилась пыль на дорогах, побелела черепица винных погребов, и залитый морем света мир выглядел обманчиво спокойным.

– Заходите. Вы же не откажетесь выпить капельку?

До них донесся звон зовущего к ужину колокола, что позволило им ускользнуть от смородиновой наливки.

Шагая под руку с отцом, Леа спросила:

– О чем, помимо войны, вы разговаривали с месье д'Аржила? О завтрашнем приеме?

Стремясь загладить у дочери впечатление от недавнего разговора, Пьер Дельмас ответил:

– Праздник будет замечательным. Такого давно у нас не видели. Раскрою тебе один секрет, если побожишься не выдавать его сестрам. Они не способны держать язык за зубами.

Ноги Леа внезапно налились свинцом, и она замедлила шаг.