Из-за решетки небольшой привокзальной площади железнодорожный служащий, взобравшийся на крышу автомобиля, обращался к толпе через громкоговоритель. С трудом удалось ему установить относительную тишину.

– Из соображений безопасности мы будем держать ворота закрытыми до 17 часов…

Со всех сторон раздались выкрики протеста.

– Тихо… Дайте мне сказать… Тихо…

Крики стихли.

– …это делается для того, чтобы отправить уже находящихся на вокзале пассажиров…

– А что дальше?

– Уедут все… На Аустерлицком и Монпарнасском вокзалах вводится двести тридцать восемь дополнительных поездов… В настоящее время каждые пять минут из Парижа отправляется поезд… Вы уедете все… Потерпите…

Леа с трудом пробиралась меж людьми, опустившимися прямо на мостовую и бросившими рядом свои вещи. Приблизившись к Ботаническому саду, она увидела, что на газонах тоже полно людей. Она пересекла сад, чтобы выбраться на улицу Линнея в надежде, что там не так людно. К ней привязался какой-то мужчина, волочившийся до улицы Эколь и моловший какой-то вздор, вскоре сменившийся непристойностями. Там он от нее по непонятной причине вдруг отстал.

Проходя мимо ресторана "Дюпон-Латен" она уловила запах жареного картофеля и вдруг почувствовала, как сильно голодна. В большом зале народу было немного. С наслаждением уплетала Леа жареный картофель, запивая пивом, а потом и кофе. Наевшись, направилась к Одеону, с трудом пробираясь через двигавшуюся к бульвару Сен-Мишель толпу.

Было четыре часа пополудни.

Машина приехала в пять утра. Ее привел совершенно измотанный молодой человек. Положив голову на руки, он уснул за кухонным столом перед чашкой кофе. Выпить его у него уже не хватило сил.

Леа воспользовалась моментом, чтобы с помощью Жозетты спустить в машину вещи и устроить Камиллу, которая не переставала повторять, что чувствует себя превосходно. Оставив машину под охраной Жозетгы, Леа поднялась разбудить водителя. После совсем недолгого отдыха тот очнулся совершенно одурманенным. Подогретый кофе помог ему чуточку прийти в себя.

Следуя указаниям Камиллы, Леа отключила счетчики газа и электричества и повернула ключ в дверном замке, спрашивая себя, вернется ли она сюда когда-нибудь.

Перед подъездом шофер заканчивал укладывать чемоданы и большой баул на крышу автомашины.

– Забыл представиться. Меня зовут Антуан Дюран. Я довезу вас до Этампа, где должен буду присоединиться к товарищам. Благодаря месье Тавернье у нас есть пропуск, разрешающий выехать через Орлеанские ворота, и шестьдесят литров бензина.

– А зачем пропуск, чтобы там проехать? – спросила Леа.

– Не знаю, мадемуазель. Но гражданских, стремящихся выехать из Парижа, направляют в сторону Итальянских ворот.

Им потребовалось три часа, чтобы добраться до Орлеанских ворот. Оттуда военные направляли толпу к Итальянским воротам. Проверив их документы, офицер дал им проехать. До национальной дороги № 20 они ехали, сопровождаемые градом оскорблений, и, прежде чем выбраться на ведущее к Орлеану шоссе, им пришлось пройти еще одну проверку. За исключением военных машин на шоссе движения не было. После Монлери они обогнали первых пешеходов. Одни женщины шли в мягких тапочках, другие – в туфлях на высоких каблуках, таща за собой торопливо одетых детей или толкая детские коляски, откуда из-за множества узлов выглядывали ребячьи головки. Юнцы тянули перегруженные ручные тележки, на которых иной раз сидел старик или инвалид. На шоссе попадалось много сбежавших солдат без шлемов, с блуждающим взглядом. Кто-то из них с винтовкой, кто-то с чемоданом. Они всячески старались скрыться от военной проверки.

Машине становилось все труднее продвигаться вперед в ширящемся потоке, который нес велосипеды, мотоциклы, кареты, бычьи упряжки, грузовики, трехколесные роллеры, пожарные машины, автомобили столь почтенного возраста, что трудно было понять, как они еще способны двигаться, и даже катафалки. Черепашьим шагом миновали Арпажон. К ним подошел солдат-регулировщик и предупредил, что обгон запрещен. Леа показала ему пропуск, но тот лишь поднял вверх руки, словно говоря: "Ну, раз так!" На перекрестках где летчик, где моряк или пехотинец пытались самим своим присутствием придать хотя бы видимость организованности горестному исходу. Проехав по полю вдоль дороги, шофер сумел обогнать около двадцати автобусов с заключенными и их тюремщиками. Из какой тюрьмы они были? Вскоре Антуану пришлось вернуться на шоссе. Под ослепительным солнцем, от которого заливало потом лица велосипедистов и пешеходов, медленная езда возобновилась.

На обочине дороги перед своим палисадником мужчина помятой алюминиевой кружкой стучал по ведрам с водой, чтобы привлечь внимание, и кричал беженцам:

– Эй! Выкладывайте денежки! Пятьдесят сантимов стакан, два франка – бутылка!

Его жена тут же собирала деньги, подавая людям кому стакан, кому бутылку.

– Какой позор! – возмутилась Камилла.

Водитель заметил:

– Вы еще не такое увидите, пока доедете.

Наконец они добрались до Этампа. Им понадобилось шесть часов, чтобы проехать сорок шесть километров.

Жители городка присоединялись к беженцам. Оставалась открытой лишь одна гостиница, где продавали кофе, хлеб, сыр. Люди вырывали еду из рук. Потребовалось больше двух часов, чтобы пересечь городок. Молодой человек был измучен до последнего предела и вел машину, как автомат, голова все чаще падала ему на грудь. Внезапно он сообразил, что уже выехал из Этампа, и, окончательно проснувшись, остановил машину.

– Дальше ехать с вами не могу. Советую пробираться проселочными дорогами.

Жозетта воскликнула:

– Вы же не бросите нас!

– У меня приказ, дальше ехать не могу.

В это мгновение, заглушая шум двигателей, детский плач, шаги тысяч людей, послышался пугающий гул.

– Быстрее выходите, – крикнул, выскакивая из машины, Антуан. – Ложитесь в кювет.

С помощью Леа Камилла вышла из автомобиля, в тщетной попытке самозащиты прижимая руки к животу. Заторопившись, она по пыльной траве скатилась в канаву рядом с трясущейся всем телом Жозеттой и четой прижавшихся друг к другу стариков.

Самолеты пролетали так низко, что можно было отчетливо разглядеть пилотов. Потом взмывали к безоблачному небосводу. Страх уже начал было отпускать людей, стали приподниматься головы, как вдруг, стремительно развернувшись, немецкие летчики обстреляли прижавшуюся к земле длинную неподвижную колонну беженцев.

Пыль, поднятая стучавшими по дороге пулями, обдала Леа. Самолеты возвращались во второй, в третий раз. Когда же прекратился их смертоносный рев, воцарилась долгая тишина и не сразу раздались первые стоны, первые возгласы, первые вопли. Черный тошнотворный дым, в котором смешались запахи человеческих тел, горящей резины и бензина, окутывал место обстрела. Первой поднялась ошеломленная, залитая кровью Жозетта. Медленно встала непострадавшая Камилла. Лежавшая рядом чета не шевелилась. Камилла тряхнула за плечо старика. Тот откатился, и оказалось, что одной пулей убило и жену, и его. Камилла с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть. Склонившись над телами, подавляя ужас, она закрыла им глаза.

Антуана не задело. Когда Леа встала на ноги, перед ней все поплыло, все завертелось. Не поддержи ее Камилла, она бы упала.

– Дорогая ты моя, тебя же ранило!

Поднеся ладонь ко лбу, и взглянув на нее, Леа увидела, что та вся в крови. Это произвело на нее странное впечатление, хотя не очень взволновало.

– Позвольте взглянуть; – произнес мужчина лет шестидесяти с пышной седой шевелюрой. – Я врач.

Из своей сумки он достал бинты и вату.

– Задета только бровь. Это не опасно. Я перевяжу потуже, остановлю кровотечение.

Слегка оглушенная Леа не сопротивлялась.

Она сидела на обочине и холодным взглядом наблюдала за тем, что происходило вокруг. Многие машины горели, но их автомобиль, к счастью, не пострадал. Там и здесь лежали безжизненные тела. Взывая о помощи, стонали раненые. Потребовался бы не один час, чтобы их всех вывезти. Никто не прикасался к еде. Было восемь вечера, когда Леа села за руль. Их водитель исчез. По настоянию Камиллы Леа согласилась подсадить в машину пожилую женщину, потерявшую своих близких.