Она с трудом поднялась на ноги, тело болело, как после падения, на щеках выступили пятна.

– Негодяй, негодяй, негодяй…

Ударом ноги отшвырнула она горшок с хрупкой орхидеей, который разбился о камни.

– Долго ли еще будет продолжаться эта комедия? – раздался в полумраке чей-то голос.

Сердце Леа остановилось, в горле пересохло. Она резко обернулась.

Франсуа Тавернье медленно выступил вперед. Вздрогнув, Леа скрестила на груди руки.

– Может, хотите, чтобы я вас согрел? Или принести вам коньяку?

Покровительственный и издевательский тон больно хлестнул по самолюбию девушки.

– Мне ничего не нужно. Что вы здесь делали?

– Отдыхал в ожидании встречи с месье д'Аржила. Это запрещено?

– Вы могли бы дать знать о своем присутствии.

– Дорогая моя, вы мне просто не оставили времени. Я дремал. А проснулся, услышав, как вы признаетесь в сжигающем вас пламени сыну нашего хозяина. Какой порыв! Какая страсть! Сын месье д’Аржила не заслуживает такого отношения…

– Запрещаю вам говорить о нем в таком тоне.

– Ох, извините. Мне не хотелось бы вас обидеть, но согласитесь, этот очаровательный джентльмен вел себя, как болван, отвергнув столь заманчивые… и недвусмысленные предложения…

– Вы грубиян!

– Может быть. Но если бы вы проявили хотя бы малейший интерес к моей особе, я бы…

– Не представляю, какая женщина могла бы испытывать хотя бы малейший интерес к личности вроде вас.

– Малышка, на этот счет вы заблуждаетесь. Женщины, особенно настоящие, любят, когда с ними не слишком церемонятся.

– Несомненно, женщины, у которых вы бываете, но не девушки…

– Хорошо воспитанные? Такие, как вы?

Ее запястья вдруг были крепко схвачены широкой ладонью. С удерживаемыми за спиной руками она оказалась плотно прижатой к мужчине, который был свидетелем ее унижения. От охватившей ее ненависти Леа закрыла глаза.

Насмешливый огонек в глазах Франсуа Тавернье погас, и он смотрел на нее так, словно пытался проникнуть в самые сокровенные мысли.

– Отпустите, я вас ненавижу!

– Моя дикарочка, а гнев вам к лицу.

Губы мужчины прикоснулись к губам удерживаемой им девушки. Она молча бешено забилась. Одной рукой тот сжал ее сильнее, заставив вскрикнуть, второй схватил за растрепавшиеся волосы. Пахнущие вином и табаком губы стали настойчивее. Ярость захлестывала Леа… Вдруг она обнаружила, что отвечает на поцелуй этого мерзавца… Откуда вдруг такая слабость во всем теле, такая восхитительная тяжесть внизу живота?

– Нет!

Она с воплем высвободилась.

Что же она вытворяет? Просто сошла с ума! Позволить мужчине, которого презирает, которого предпочла бы видеть мертвым, обнимать ее! И это, будучи влюбленной в другого! Если бы еще эти отвратительные поцелуи не доставляли ей удовольствия!

– Негодяй!

– Ваш лексикон не богат. Совсем недавно вы говорили то же самое другому.

– Вы невыносимы.

– Сегодня. А завтра?

– Никогда! Лучше пусть начнется война, только бы вы исчезли!

– Что касается войны, то ваше желание исполнится. Но не слишком рассчитывайте на мое исчезновение. У меня нет намерения оставить свою шкуру в этой заранее проигранной войне.

– Трус! Как только вы можете такое говорить?

– Не вижу, что трусливого в ясности мысли? К тому же такого же мнения придерживается ваш дорогой Лоран д'Аржила.

– Не оскорбляйте человека, великодушия которого не способны понять.

Даже грубое слово не задело бы Леа сильнее этого громкого хохота.

– Вы мне отвратительны!

– У меня только что сложилось иное впечатление.

Собрав остатки своего достоинства, Леа вышла, хлопнув дверью.

У подножия широкой, ведущей в покои лестницы, посреди выстланного белым мрамором вестибюля Леа металась, как человек, не знающий, куда же ему приткнуться.

Из-за стены кабинета месье д'Аржила донеслись возгласы, чьи-то восклицания. Внезапно дверь с силой распахнулась. Леа отскочила в тень портьеры, скрывавшей идущую в подвал лестницу. В центре вестибюля находились Лоран д'Аржила и Франсуа Тавернье.

– Что происходит? – спросил Тавернье.

– По радио передают обращение Форстера о насилии над Данцигом, а также "о согласии на воссоединение с рейхом".

Лоран д'Аржила был так бледен, что Франсуа Тавернье спросил с большей иронией, чем ему самому хотелось бы:

– Вы не знали?

– Знал, конечно, но мой отец, Камилла, отец Адриан, месье Дельмас и некоторые другие условились сохранить это известие в тайне, чтобы не портить последний праздник мирного времени.

– Ба, раз уж вы думаете, что так будет лучше… А Польша? Что сообщают о Польше?

– С 5.45 утра бои идут по всей линии фронта, а Варшава подверглась бомбардировке.

Вбежали Жан и Рауль Лефевры.

– Только что из Лангона вернулся Венсан Леруа – объявлена всеобщая мобилизация.

За их спиной толпились встревоженные гости, стремившиеся услышать подробности. Некоторые из женщин уже плакали.

В сопровождении отца Адриана и Пьера Дельмаса из своего рабочего кабинета вышел месье д'Аржила. Внезапно ссутулившийся, он бормотал:

– Друзья мои, друзья мои.

Через открытую дверь кабинета послышалось потрескивание радиоприемника, затем зазвучали немецкие, польские голоса, пока, наконец не стал слышен более отчетливый голос переводчика.

Кто-то прибавил громкость.

"Мужчины и женщины Данцига, пришел час, наступления которого все мы желали вот уже двадцать лет. С сегодняшнего дня Данциг вернулся в лоно великого немецкого рейха. Нас освободил наш фюрер Адольф Гитлер. Впервые знамя со свастикой развевается над общественными зданиями Данцига. Начиная с сегодняшнего дня, оно также развевается над всеми бывшими польскими зданиями и в порту".

Пока диктор комментировал согласие Гитлера на возвращение Данцига в рейх и описывал народное ликование, украшенные флагами памятники, среди немногочисленных собравшихся царило безмолвие.

Словно разговаривая с самим собой, отец Адриан прочитал:

"Статья первая: конституция вольного города немедленно утрачивает силу".

Невозмутимый голос диктора продолжал: "Сегодня утром Германия начала военные действия против Польши".

– Это война, – умирающим голосом произнесла, падая в кресло, Бернадетта Бушардо.

– Ох, Лоран!

Камилла бросилась в объятия своего жениха. Глаза ее были полны слез.

– Не плачь, дорогая, все закончится очень быстро.

Стоявшая совсем близко Леа смотрела на них. В общем переполохе никто не обратил внимания на ее бледность, на ее рассыпавшиеся волосы. Она уже забыла о сцене в зимнем саду, о своей отвергнутой любви, думая только о возможной гибели Лорана.

– А я-то предполагал, что вы его ненавидите, – шепнул ей на ухо Тавернье.

Покраснев, Леа обернулась и свистящим полушепотом ответила:

– Ненавижу я вас. Желаю, чтобы вы первым погибли на этой войне.

– Сожалею, но, как я вам уже говорил, у меня нет намерения доставить вам такое удовольствие. Потребуйте у меня все, что вам заблагорассудится – драгоценности, меха, дом, – я охотно брошу все к вашим ногам. Однако к своей жизни, какой бы жалкой она ни была, я привязан.

– Только вам одному она и дорога. А о том, чтобы выйти за вас…

– Кто же говорил вам о браке? Лично я стремлюсь к тому, чтобы стать вашим любовником.

– Него…

– Да, знаю, я негодяй.

– Тише, тише, говорит Гитлер.

Изабелла настояла на том, чтобы родственники мужа переночевали в Монтийяке. Раскладушки расставили в гостевых комнатах, в спальнях трех сестер и в детской. В знак особой милости Леа уступила свою детскую кроватку-убежище Пьеро, который по достоинству оценил этот жест.

Забыв о войне, сестры и братья весь вечер помогали Руфи и горничной Розе переносить и раскладывать постели. По всему дому звучали смех, крики и шум бегающих детей. Запыхавшись, молодые люди, закончив работу, падали на кровать, на подушки или на пол детской, предпочитая гостиной, где собрались их родители, эту заставленную комнату, несмотря на то, что в воздухе стояла поднятая слишком энергичной метлой Розы пыль.