– Здравствуйте, мадам д’Аржила. Вы меня припоминаете?

– Здравствуйте, месье Тавернье. Я не забыла никого из тех, кто присутствовал на моей помолвке.

– Слышал, что ваш муж сейчас в Париже. Не хочу быть нескромным, но по кому вы носите траур?

– По моему брату, месье.

– Искренне соболезную, мадам д'Аржила.

– А меня уже больше ни о чем не спрашивают? – в ярости, что о ней забыли, сказала Леа.

– Вас? – шутливо спросил он. – Предполагаю, что вы вырядились в черный из кокетства. Наверное, кто-то из ваших ухажеров заметил, что он вам к лицу, подчеркивает цвет вашего лица и волос.

– Ох, месье. Замолчите! – воскликнула Камилла. – Как вы можете такое говорить!… Мой брат Клод был ее женихом.

Будь Леa понаблюдательнее и не так раздражена, она бы заметила, как менялось выражение лица Франсуа Тавернье, за удивлением последовали сострадание, затем сомнение и наконец ирония.

– Мадемуазель Дельмас, на коленях умоляю вас о прощении. Не знал, что вы увлечены месье д’Аржила и намеревались выйти за него замуж. Примите мои самые искренние соболезнования.

– Моя личная жизнь вас не касается. Мне нет дела до ваших соболезнований.

Вмешалась Камилла:

– Месье Тавернье, не сердитесь. Она сама не знает, что говорит. Ее потрясла смерть брата. Они так нежно любили друг друга.

– Убежден в этом, – подмигивая Леа, произнес Франсуа Тавернье.

Так значит, этот мужлан, этот прохвост, этот негодяй не забыл сцену в Белых Скалах, и у него хватает наглости дать ей это понять. Леа взяла Камиллу под руку.

– Камилла, я устала. Давай вернемся.

– Нет, не сейчас. Пойдем выпьем чаю, дорогая. Тебе это поможет.

– Мадам д'Аржила права. Рекомендую почаевничать в "Ритце". Тамошние пирожные – истинное наслаждение, – произнес Тавернье манерно, что столь решительно не вязалось со всем его обликом.

Леа едва не расхохоталась. Но улыбки, на мгновение озарившей ее нахмуренное лицо, сдержать не смогла.

– Вот так-то лучше! – воскликнул тот. – Ради вашей улыбки, увы, такой мимолетной, – уточнил он, глядя на се сразу помрачневшее лицо, – готов на вечные муки.

Стоявший у большого черного лимузина мужчина в серой ливрее с фуражкой в руке, державшийся после начала разговора чуть поодаль, приблизился.

– Извините меня, месье, но вы опаздываете. Министр вас ждет.

– Спасибо, Жермен. Но что такое министр в сравнении с очаровательной женщиной? Пусть ждет! Тем не менее, мадам, должен вас покинуть. Вы позволите, мадам д'Аржила, в ближайшие дни засвидетельствовать вам свое почтение?

– Вы мне доставите большое удовольствие, месье Тавернье. И мой муж, и я будем в восторге.

– Мадемуазель Дельмас, могу я надеяться на счастье снова увидеть вас?

– Месье, меня бы это удивило. В Париже я пробуду недолго и очень занята встречами с друзьями.

– В таком случае мы увидимся. Меня переполняют дружеские чувства по отношению к вам.

Наконец распрощавшись, Франсуа Тавернье сел в машину. Захлопнув за ним дверцу, шофер проскользнул за руль и мягко тронулся с места.

– Ну, так мы пойдем пить чай?

– Мне показалось, ты хочешь вернуться…

– Я передумала.

– Как угодно, дорогая.

Готовясь к встрече гостей, Камилла заканчивала расставлять цветы в столовой своей очаровательной квартиры на бульваре Распай, которой сочетание очень красивой мебели в стиле Людовика XIV и современной обстановки придавало вид утонченной роскоши. Вся ушедшая в спокойное удовольствие приготовлений, наполняющих обычно гордостью молодую супругу, Камилла не слышала, как вошел Лоран. Она легко вскрикнула, когда тот поцеловал ее в шею над черными кружевами воротничка крепового платья.

– Ты меня напугал, – нежно сказала она, обернувшись с букетом первоцветов в руке.

– Как прошла твоя прогулка с Леа?

– Хорошо. Бедняжка все еще не пришла в себя от горя. Она то грустна, то весела, то подавлена, то слишком энергична, мягка или груба. Не знала, что и делать, чтобы доставить ей удовольствие.

– Надо было пойти с ней туда, где больше народа.

– Так я и поступила, пригласив ее выпить чаю в "Ритце", где мы встретились с Франсуа Тавернье.

– Ничего удивительного. Он там живет.

– Со мной он был очарователен, полон сочувствия. Но с Леа очень странен.

– Что ты хочешь сказать?

– Можно было подумать, что ему хотелось ее поддразнить, вывести из себя и это ему вполне удалось. Ты его немного знаешь, что он за человек?

Прежде чем ответить, Лоран собрался с мыслями.

– Трудно сказать. В министерстве кое-кто считает его негодяем, способным на все ради денег; другие – одним из тех, кто прекрасно разбирается в обстановке. Никто не ставит под сомнение его храбрость, – о ней свидетельствует его ранение в Испании, – его ум и его знания… У него репутация женолюба, имеющего многочисленных любовниц и нескольких преданных друзей.

– Этот портрет и не очень убедителен, и не очень привлекателен. Что ты сам о нем думаешь?

– У меня, право, нет собственного мнения. Он мне симпатичен и неприятен одновременно. По многим вопросам наши взгляды совпадают, особенно о слабости военного командования и глупости нынешнего выжидательного курса, отрицательно влияющего на моральное состояние войск. Я поддержал сделанный им убийственный анализ русско-финской войны, несмотря на цинизм его высказываний… По отношению к нему я испытываю определенную сдержанность: он меня очаровывает, но чуть погодя возмущает. Можно было бы сказать, что он начисто лишен нравственных чувств. Или весьма умело их скрывает. Что еще добавить? Это слишком сложная личность, чтобы ее можно было определить несколькими словами…

– Впервые вижу, что ты в растерянности.

– Да, склад его ума мне не понятен. Что-то ускользает от меня. У нас одинаковое воспитание, мы заканчивали одни и те же школы, принадлежали к близким кругам, почти одинаковы наши литературные и музыкальные вкусы; мы путешествовали, изучали, размышляли. Меня это привело к снисходительности по отношению к роду человеческому, к желанию встать на защиту наших свобод, а его – к жесткости, безразличию к тому, что касается будущности мира.

– Мне он не показался ни жестким, ни безразличным.

Лоран с нежностью посмотрел на молодую женщину.

– Ты сама так добра, что просто не можешь представить зла в другом человеке.

Звякнул звонок.

– А вот и наши гости. Встреть их, а я посмотрю на кухне, все ли готово.

"Какая тоска этот ужин!" Никогда в жизни Леа так не скучала. Разве можно выдержать более пяти минут болтовни Камиллы и сестер де Монплейне, способных разговаривать только о трудностях со снабжением в Париже, о гражданской обороне и прислуге? Еще хорошо, что у них не было детей, иначе пришлось бы выслушивать суждения о сравнительных достоинствах сгущенного или порошкового детского молока, о разных способах заворачивать младенцев. И даже отец, не слишком-то хорошо разбиравшийся в этих делах, вступал в разговор!

Что касается Лорана, то брак явно не пошел ему на пользу. Он явно поправился, волосы его поредели, зубы не сверкали, как прежде, а взгляд угас. И понятно. Могло ли быть иначе, имея под боком такую зануду? Несмотря на этот потускневший образ, жизнь Леа замерла с той минуты, как она перешагнула порог квартиры. Как все-таки он был красив, изящен, элегантен! Его сияющие глаза смотрели на нее с восхищением, которого он не пытался скрыть. А когда он ее обнял и прижал к себе? Дольше, чем позволяли приличия, думалось ей. Губами прикасаясь к ее волосам, к ее щекам… Что такое он сказал? "Она ему, как сестра"? Откуда у него возникла эта вздорная мысль?… Его сестра!… И что он еще добавил?… "Клоду бы это понравилось". Что было ему известно о желаниях покойного? А она? Разве ей нечего было сказать? "Этот дом – и твой тоже". Очень любезно. Но пусть лучше слишком не настаивает, она вполне в состоянии поймать его на слове. Но лишь одного ей хотелось бы от него; чтобы его губы прижимались к ее губам. Она ограничилась двумя словами: