Я по ночам касаюсь твоего лица

губами моей матери, руками отца.

И радость в тебе светится и распускается

губами твоей матери, глазами отца.

А дочка, забот не зная, смотрит цветные сны.

У нее твои губы. С ума сойдут пацаны.

К ней кто-то, сирень ломая, однажды потянется

губами своей матери, руками отца…

Не спутать губ материнских или отцовых глаз.

Целуемся — как целуем явивших на свет нас.

Это моя матерь (губы мои точь-в-точь)

отца твоего целует и благодарит за дочь.

Да жаль, что послать невозможно 

ни голубя, ни гонца

туда, где молчат губы матери

и

руки отца…

Ты за него принимала других,

двери ему отворяла.

В каждом из них,

                  в каждом из них

только его искала.

Вот он стоит на пороге твоем.

Ты замираешь…

Что ж ты его

               не увидела в нем —

душу и дверь запираешь?..

Одни хотят собаку,

                       другие — леденца,

а эта девочка хочет отца.

Бродит вроде слабого алого цветочка:

«Дядя, скажите, я — ваша дочка?»

Бьется эхо детское сирым голубочком:

 «Я — ваша дочка?

Я — ваша дочка?»

Что же ты, молодчик,

вечный студент,

собственной дочке

отвечаешь «нет»?..

Увижу тебя —

                 обо всем позабуду на свете,

и сердце рванется в сирени,

где ткут соловьи

свою сумасшедшую песню

                                  о саде и лете,

которую мы понимаем

как песню любви.

Увижу тебя —

                  мои руки окаменеют,

судьба оборвется,

падучей звездой ослепя.

Меня отпоют соловьи —

                              они это умеют.

Мне можно уже умирать —

я увидел тебя.

Увижу тебя —

                 словно враз разгадаю загадку

серебряного соловьиного словаря.

А мальчик чернильный

                       тугую натянет рогатку

и камешком острым

с восторгом убьет соловья.

Уже до инфаркта дошли соловьи.

                                   до предела,

полсада, полмира,

полжизни посеребря.

Увижу тебя — задохнусь,

                 и ты спросишь: «В чем дело?»

Да в  том то и дело,

…

Птицы тебя принимают за птицу.

Дикие розы — за ликую розу.

Кошки тебя принимают за кошку.

Скрипка считает своею сестрою.

Как в тебе все это может вместиться —

кошка играет на скрипке, а птица,

севши на розу, поет?

Я не пойму, и никто не поймет.

Ты мастерица взлетать и кружиться, —

значит, ты — птица.

Ты перешла мою жизнь, как дорожку, —

значит, ты — кошка.

Ноют в душе золотые занозы, —

дикая роза.

Боль усмиряешь, спасаешь от крика, —

значит, ты — скрипка.

Я ничего в тебе не понимаю,

дикую розу для кошки срываю,

в скрипке пусть птица гнездо себе вьет.

Я не уеду на красном трамвае,

только пусть вечно, меня исцеляя,

скрипка играет и роза цветет.

Я спросил одного долгожителя:

видно, часто судьба награждала его

чудесами сплошь неожиданными.

Он ответил мне: «Долгожданными!»

Жизнь с застенчивыми ужимками,

как крестьянка пред горожанами,

продает на развес неожиданное,

 под прилавком держа долгожданное.

И, в стремлении жить безошибочно,

понимаем, что, как ни странно,

долгожданное — неожиданно,

неожиданное — долгожданно.

Жил я, счастье свое не высчитывая,

ворвалась ты, не предупреждая,

ослепительно неожиданная.

А глаза у тебя — долгожданные!.

Может, это и не положительно,

по судьба ведь не упреждала…

Я готовился к неожиданному,

а дождался всего долгожданного.

На костры свои беды сложите.

Зря вы страждали, зря дрожали?..

С добрым утром тебя, неожиданное.

 С днем рождения, долгожданное!