На Невском тот же фарс, и форс

витрин и взглядов — все желают.

Еще гулять не вышел Нос,

но Уши и Глаза гуляют.

«Что, сударь?» — Ухо повело.

«Куда вы, сударь?» — Глаз мигает.

Мороз, тепло, темно, светло —

они проспект не покидают.

Летят пролетки в никуда.

Ботфорты. Шляпки. Эполеты.

Но почему в толпе всегда

заметны русские поэты?

Взойди, Полярная звезда,

 на этом небе низколобом,

свой потаенный свет, звезда,

отдай сердцам — не телескопам.

Свети, звезда, играй, рожок.

Идя дорогой милосердья,

все, кто к Рылееву зашел —

как заглянул в бессмертье.

Того лишь нет, что под запрет

уже попал и прежде выслан.

Но раз он русский был поэт,

он мог считаться декабристом!

«Если б исчезли в России

взяточничество и лесть,

чтобы в полную силу

торжествовала Честь,

если б исчезла тупость,

которой у нас не счесть,

дабы всеми поступками

руководила Честь,

если 

исчезло чванство

и угнетающий класс,

какое бы государство

было тогда у нас!

(Так он думал, идя к Рылееву.

Ангел в небе кого-то ждал,

и на левом крыле его

индевела звезда.)

Вранье, что русский характер

такой и такой народ.

Это его оглупляет!

Это его крадет!

В косности костенеем,

 правду зовем клеветой.

С каждым царем темнее

день над моей страной.

Как ты еще не исчезла

в слезах и потоках вранья,

священная и бесчестная,

страна родная моя?!

Откуда такие силы —

от бога или сермяг?

Можно исчезнуть всему, но России

нельзя никак!..»

Пылью архивной испачканный,

через барьер времен

крепости Петропавловской

низкий кладу поклон.

Крепость Петра и Павла?

Крепость Пера и Правды!

Хотел самодержец пухлый,

уверенный как петух,

сломить свободных духом.

Но здесь закалялся Дух!

«Бумаг не давать!» — едва ли

сей мерой сдержать уже.

Да чем же они писали?

Душой! На чем? На душе!

Из этого заточения

вышло столько страниц

мечтательного освобождения —

 не с чем сравнить!

Летели к потомкам дальним,

свободой озарены,

слова многострадальные

многострадальной страны.

И лучшего для поэтов

не было той порой,

чем этой писать, этой

 правдолюбивой иглой!

Янис Петерс — латышский Дельвиг,

как декабрьский понедельник,

мрачновато сказал: — Погоди,

я недавно об этом писал,

 вроде как у тебя украл,

ты хотя бы переведи.

Над поэмой сижу до рассвета,

явно чувствую — пустота

 без главы, написанной Петерсом.

Перевел. Стало все на места:

Высоколобы декабристы.

Холодный меч луча блестит…

На письменных столах поэтов

свеча пока еще горит.

И светом собственным распято,

своим лучом ослеплено,

стоит восстанье на Сенатской,

и мрак пророчит воронье.

Державна тьма в дворцовых люстрах,

а свет даруется свечой.

Зимой замерзнут аксельбанты,

но плуг свое возьмет весной.

И от листа, где стонут рифмы,

исходит столько новых сил,

И верность жен еще волшебней,

чем если б царь освободил.

Надежды горестный бубенчик,

едва забрезжит белый свет,

звенит над женами опальных.

Но для любви опалы нет.

Под мехом кружева замерзли,

дорога дальняя лежит,

и как фиалочка, Россия

в холодных пальчиках дрожит…