Как хочется, разворачивая газеты, видеть снимки счастливых влюбленных вместо снимков гневных демонстрантов и, слушая новости, узнавать, что похищен не Альдо Моро, а какой-нибудь редчайший цветок. Мир крыш, к сожалению, представляет другие примеры — Че Гевара, Мартин Лютер Кинг, Сальвадор Альенде, Альдо Моро. Страшно думать, что этот список может иметь продолжение.
Жизнь, пробудившая поэму, пока что не меняется с изменением чисел в календарях. над крышами, рыжими дымными черепичными крышами, над суетой, что гнездится под этими крышами, над нищими духом, над богатыми нищими, над бывшими, над настоящими, дальними, ближними, над биржами, над пивными копчеными днищами, над пьющими, над оплеванными, плюющими, над бьющими бывших любимых, над клянущимися, клянущими — откусить от голубого яблока неба! видно, и о твой воздух не опереться крылами, можно дышать, но невозможно взлететь. Твой воздух, некогда густой, разбавлен криками газетчиков, клаксонами автомобилей, гитарами, плохими копиями Боттичелли, шепотом гадалок, кинорекламами, анонимками, оставляющими яркие следы, Можно дышать, но невозможно взлететь. легкие — мои внутренние крылья. Черные монахи спешат схоронить заколотое ржавым ножом сердце. голодными близнецами тащатся по мостовой, на них наступают модные каблуки. Сотни вывесок «Удаление зубов», Горбатый антиквар на перекрестке продает пару старых дуэльных пистолетов: они лежат валетом — красивые символы смерти — в округлом футляре красного бархата, как рыбы в кровавой проруби. и вызвать на дуэль из зеркала отрезают меня от моих миражей. продается на выбор — как мнения в парламенте. Можно дышать — но невозможно взлететь. как рыбы уходят под воду. пятнистая дворняга моей надежды! Иди в поводыри к кому-нибудь другому. за упокой близнецов моих, умирающих с голоду. Сегодня двери кафе — как двери в рай. Чистого, как чистота всего несбывшегося, крепкого, как опора, которой нет, из красивой бутылки, что у вас за спиной… Что у вас за спиной??? Должно быть, от жары я спятил, я перегнулся через стойку и схватил и в тусклых зеркалах крыльев моих «Оделась ангелом вчера на карнавал, домой вернулась — хрупкий нимб сняла, но только не снимаются крыла. Весь день хожу, стыдясь людей, зеркал… Отрезать думала — ступила пять ножей. Как ледяная веточка весной в стакане распускается листвой, так проросло мое папье-маше…» как по спасенным самоубийцам дрожь первого вдоха, и мы, под звон погребальный рюмок, пытается заарканить или просто поймать за ногу Медленно, медленно, медленно. Ритм взлета подобен ритму созревания оливкового дерева. Маски кричат из окон четвертого этажа. Под нами мчится машина, как городская мышь. Не опали крылья о фейерверк, любимая! Медленно, медленно, медленно.. Как крылья тебя заждались! Вместо кольца обручального над городом сделаем круг. Спят в твоих бедрах дети,
и нашей крылатой спаренной тенью Над крышами — рыжими дымными черепичными над суетой, что гнездится под этими крышами, над нищими духом и над богатыми нищими, над бывшими, над настоящими, дальними, ближними, над биржами, над пивными копчеными днищами, над бьющими бывших любимых, над клянущимися, клянущими… О, как трепещут в паутине улиц неопытные мотыльки людей! значит, небо нам доверяет. где-то внизу над Европой колокола. О страшное счастье полета! Вокруг невесомо парят воздушные замки — они никогда не опустятся к тем, Воздушных замков великие города. Скоро в небе от них будет тесно. Словно древняя чаша вина, и в мертвой карусели Колизея, как непрощенные души рабов, преступников и блудниц, фосфоресцируют коты и кошки, и с перебитым хвостом кот по имени Дуче, что нещадно измучен виденьем мышей, беззвучно взывает к прошлому, лежит на римском асфальте, вылущились семечки людей. пытается напялить сапожок Италии. Пистолет Африки болтается в глубине Средиземного моря Самое большое наслаждение сегодня — спать. Самое большое преступление сегодня — спать. И поскольку нам выпали карты бессонницы и прокричать опасность в ушные раковины городов спи последний раз, любимая, с пистолетом Африки на боку… О воздух вдоль твоего длинного тела! запущенный в небо мальчиком по имени Случай. Уже так высоко, что голуби мира под нами. чем летит птица стрелок по кругу часов, Словно против теченья реки, мы летим в обратное время, где нерасстрелянное небо, не корчится под скальпелем войны. Как податливо небо и время — словно белые весла, любимая, и минуты прошедшего времени под вашими крышами невозможно. Синий воздух сменился зеленым. во вчерашний слой времени. Ты, как русалка, зелено-голубая. Что за время навстречу течет? Это небо и время, окровавленное великой Россией. Это небо нам не перелететь, или крылья кровавых мельниц, перемалывают пространство, защищая свое время, взметнулась до седьмого неба, во весь рост. Это небо и время нам не перелететь. Значит, только в свое разреженное время можно его одолеть и обогнать. нам с тобой восстаний, смертей, демонстраций небо и время у нас впереди Но ведь где-то есть время, Вновь под нами наша Земля, на которой так трудно дышать. На одном ветру развеваются пеленки Моцарта и Сальери. пронзена стрелами радиоактивного дождя Смотри — нам кисточкой машет художник и щурит свои синие цыганские глаза, навсегда остается у него на холсте. До свидания, Марк Захарович! Зови, зови своих железных крыс! Радиограммы Европы и Америки как перелетные птицы над нами. Затонувшие триста лет назад фрегаты, Если бы подводные лодки охотились только за ними, я был бы спокоен за Землю и за тебя. Как я не люблю эти новые буквы в древней письменности морей! Птицы, устав от полета, садятся и летчики забывают о своих Наше время отличается ото всех других не брошена бутылка с запиской о беде, На волнах житейского моря качаются люди, как бутылки, в которых запечатан крик. Уже Америка видна сквозь облака. Она похожа сверху на песочные часы, но города Америки — шахматные доски: белые играют против черных. дальше не стоит снижаться, тех, кто над крышами — крыши не любят. Крыши Лос-Анджелеса под нами, как переплеты детективных романов. Кеннеди в спину, нам ли вдогон, в нас промахнулись — попали в него, в него промахнулись — попали в нас. проскочив мимо его виска, прожгла наше спаренное тело. Падаем, падаем, падаем, падаем, падаем… Неотличима кровь наша от крови Кеннеди. Падаем, падаем, падаем, падаем, падаем… Всегда есть в кого разрядить пистолет. Тех, кто над крышами — крыши не любят. Хочу простить Земле и не могу. Простим с тобой друг друга и простимся. Целую кровь на крыльях твоих. за карнавал, окрыливший тебя, за страшное счастье полета, во весь размах расстрелянных крыльев, И если судьба захотела прервать наш полет, отбросим возможность спланировать, Любимая, стоит разбиться за то, что летали, разбиться о крыши и крыши собою разбить! где капельки крови твоей и моей, на крыши, на суету, что гнездится под этими крышами, на нищих, на дальних, на ближних, на пьющих, на бьющих бывших любимых, И все же мы были, любимая, слышишь — |
