— Давай, кому другому втирай очки.

— Чё плетешь? Ну, чё ты плетешь-то! Надо же!..

— А вот мы посмотрим.

— Чего?..

— Кто плетет, а кто не плетет — посмотрим.

— Ты... ты, мастер, говори, да не заговаривайся. Никто не позволит грязнить людей. Ты чё прешь на честного человека?

— Что натворил, бог ты мой!

— Пойди, выпей воды. Заболел, видно.

Говорил неторопко, даже увереннее, чем в начале беседы, и я подивился его самообладанию.

Подошел сосед Мосягина. У этого человека все было средненьким: средний возраст, средний рост, средняя выработка, не отстанет и вперед не выскочит — незаметный.

— Правильно, Иваныч.

Ох, как Мосягин зыркнул на него:

— Прикуси язык, жаба ротастая!

Аккуратненькой чистенькой тряпочкой Мосягин степенно, старательно обтирал станок, на котором и так не было ни пылинки. Лицемер!

— Хватит! — не выдержал я.

— Чё гаркаешь! — Мосягин не отводил от меня взгляда, в глубине маленьких глаз его нарастал острый холодок, и зрачки как бы заострялись. А еще говорят, стыд глаза колет.

Я вызвал Шахова.

— Все это не случайно, Егор Семенович. Вот смотрите, какую стружку взял. Видали! В два-три раза больше, чем обычно.

— Да откудов ты взял? — взвинтился Мосягин. — Не слушайте его, Егор Семеныч. Он вообще седни прет на меня чё-то. И не знай, зачем ему это надо. Не слушайте, бога ради!

— Подождите, Мосягин!

— Да чё он прет.

— Подождите!

— Не буду я ждать.

— За-мол-чи-те!!

— Победитовая пластинка резца полетела. Почти вдвое против обычного увеличил подачу и обороты.

— Нет!

— По-мол-чи-те! Сколько раз вам говорить?

— Я хочу работать по-настоящему! — закричал Мосягин, размахивая руками. — Чё мне заниматься тянучкой.

Явно приспосабливался к Шахову, используя даже «тянучку».

— Не сразу выключил станок. А сколько-то времени вдавливал этот изнахраченный резец в деталь, когда она еще вертелась. Вот, гляньте на резец. Вот, пожалуйста. Видали?.. И посмотрите, что в коробке скоростей.

На лице Шахова выражение ненависти и брезгливости, он сбоку исподлобья метал на токаря злобные взгляды.

Мосягин, кажется, понял, наконец, в какую яму подпал: сник, насупился, завздыхал; рубаха высунулась из штанов и нелепым пузырем торчала на животе. И это у Мосягина, прилизанного, аккуратненького.

Шахов всегда его недолюбливал, начальнику цеха по душе были буйные, энергичные люди.

Как-то странно подергивая плечами, Митька отворачивался в сторону. А Шахов будто прирос к полу, смотрит на Мосягина, смотрит, наклоняя голову, — так делает курица, когда хочет склевать незнакомую ей букашку. Поднял руку и уже было опустил ее на станок, но торопливо отдернул.

Когда мы шли по цеху, Шахов спросил горько и удивленно:

— Как он мог пойти на такое? Зачем?

— Вообще подозрительный тип.

— Придется создать комиссию, хотя и так все ясно. Трудно будет расхлебать кашку эту... — Он скорбно покачал головой, крякнул: — Дня три назад заявление приносил, просил отпуск без содержания. А я отказал. И без того людей не хватает.

— Ясненько: станок на ремонте — токарю дают отпуск.

— Но он же совсем недавно был в очередном отпуске. В июле, кажется.

— Да, да! Он ездил на юг и привез фруктов. Мой сосед Сычев на базар его вишни таскал. Вот ведь, разные вроде бы люди, Мосягин и Сычев, а спелись.

— Значит, не разные.

— В июле чего... Настоящие-то фрукты сейчас вот... Аккурат бы...

Начальник цеха со злостью плюнул:

— Негодяй! Мерзавец! Тут не только коммерческие планы, скажу я вам. Душонка вражья. Весь завод разрушит во имя своих эгоистичных, кулацких интересов, ублюдок! Кулачина! И здесь волчьи зубы скалит. Втихомолку... Подлость человеческая, как впрочем и доброта, многолика.

— Если б не отпуск, не сломал...

— От этого не легче. Я уверен: он чувствовал удовлетворенность не только коммерческого, так сказать, порядка. Что теперь будет, бог ты мой! В механическом окопался вредитель.

Шахов грязно выругался, долго стоял молча и потом, сгорбившись, скованной монашеской походкой зашагал по цеху.

Подошел слесарь.

— Слышь, Иваныч! Мосягин попросил меня станок отремонтировать. Но чё-то слишком здорово набедокурил, пьяный, что ли?

— Нет, к сожалению. Станок пока не трогай.

— «К сожалению,»? И почему «не трогай»?

Выслушав меня, слесарь сердито изжевал папиросу и выплюнул.

— Кошмар какой! Резца я не видел. Он его, наверно, уже куда-то запроторил.

— Шахов приказал ему ничего не трогать.

— Резца нету, это точно. И меня, сволота, с ремонтом торопил. Вот вляпался бы!

Члены комиссии долго колдовали над станком — присматривались, примеривались, советовались с одним, другим. Не успели они сказать окончательное слово, как Митька Мосягин исчез из города. Убежал ночью, когда сыпал беспрерывный нудный студеный дождик и дома были укутаны сонной тьмой. В комнате его ничто не указывало на поспешное бегство, дьявольскую аккуратность он проявил даже и в эти минуты: ни соринки, ни пылинки, все разложено по своим местам. На столе записка: «Имущество общежитское оставляю в целости и сохранности. Никогда не был я вором и чужую собственность уважаю, не в пример некоторым протчим. Кто вселится, пущай не боится, что потревожу. Меня пусть ищут те, кому делать неча, потому как все одно не найдете. Не ваш Мосягин».

Люди по-разному реагируют на неудачи и неприятности. Шахов начал утрачивать свой ускоренный ритм — уже не так быстро бегал, стал более многословным, более тихим и даже охрип слегка.

А теперь о Сычеве...

Свидетелем тех событий я не был. Узнал обо всем позднее. А было так. Примерно так...

...Сычев плакался на судьбу. Когда мальчишкой бегал, старуха-цыганка пророчествовала:

— Бо-ольшим человеком будешь, помяни меня. И родимые пятна на грудях, и карты о том говорят.

Попадись ему эта старуха сейчас, изувечил бы.

Простой сторож, ниже, кажется, и опускаться-то некуда. Правда, дом — полная чаша: одних перин пуховых с полдюжины. Не раз говорил тому, другому соседушке: лежу — будто плыву по воде морской, каждая косточка на весу. Стулья венские, зеркало купеческое во всю стену, ковры, часы с боем, горка, смастеренная по наилучшему образцу. А огородище какой! Хо-хо! Огород-то, можно сказать, и кормит. Питается не хуже, чем в ресторане: мясцо три раза в день, и водочка не переводится.

Но это еще не главное. «Главное» в земле зарыто, в старинном медном кувшине с великолепным страусовым горлышком — в музеях чудо такое не увидишь. Тридцать пять золотых пятирублевок, серьги и кольца золотые. «А медных монет не счесть. Пятирублевки с фронта привез, серьги у цыганок на хлеб выменял в голодуху. А медяки старик один задарма отдал. Бери, говорит, кому они теперь нужны. О, еще как будут нужны! Кувшин в огороде закопал — десять шагов от бани к югу. Наверху грядка с луком, внизу — золотишко.

И бумажные деньги припрятаны. Советские. Об этих деньгах женка знает, о золоте — нет.

С базара деньжонки-то. Там ладненько получается у него. При других порядках купцом бы стал. А что, и стал бы! Почему нет? Хватка есть, вкусы покупателя знает. Ну, вот такая картинка... Весна. Грязина, лужи, слабый дождик. Топает по базару мужичок, из кармана горлышко поллитровки выглядывает, поблескивает. Торопится мужичок, ищет закуску славнецкую. Тут и подзывай его, тут и подсовывай редисочку крупную, ядреную — сколько хочешь отвалит.

С этой бы хваткой Сычеву да в старую порушку!.. Жил бы как у Христа за пазухой.

Знал бы в те давние годы, что победят большевики, отдал бы им и душу, и тело. А так ли? Не-ет, этот новый мир чужд ему. Чужд. Тело — да, но только не душу.

Когда-то он хотел шагать «в ногу со временем». Да уж больно трудно — ямы, ухабы, кочки, болотины на дороге. Сперва-то, при царском режиме, торопко пошел было, а потом покачиваться, спотыкаться начал, падать. А теперь так и вовсе задним ходом, как рак...