Он улыбнулся, как-то странно, нехорошо улыбнулся — одной верхней губой, которая сперва медленно опустилась книзу, а потом вжалась в глубину рта. Птицын отличался медлительностью и размеренностью. Неторопливый, полный достоинства шаг, неторопливые движения рук, медленный пренебрежительный поворот головы. Улыбается по-разному, но все с оттенком какой-то противной снисходительности, затаенная, неоткрытая улыбка. Так было вчера. И вот сегодня... верхней губой...
Лаптев не привык доверяться первым впечатлениям. И все же улыбка Птицына не понравилась сразу. Но время покажет... Работать вместе придется, видимо, долго. Вчера Утюмов сказал перед уходом: «Зимой меня, Иван Ефимович, не ждите. И вообще... по секрету... Я приду, но ненадолго. Думаю перебираться куда-нибудь».
— Давайте, дорогой мой... — Птицын придвинул стул.
Лаптев поморщился: он не терпел подобного обращения — «дорогой мой», «милый мой», считая эти слова пошловатыми.
— Раненько собрались.
— Рано? — Птицын засмеялся, вполне искренне, дружески. — Что вы, Иван Ефимович! Много сна — мало услады. Сон богатства не приносит.
Многие улыбнулись. И только главный экономист Зинаида Степановна Дубровская, месяц назад приехавшая в совхоз, не меняла строгого выражения лица, хмурилась, поджимала губы. Лицо у нее совсем юное, свежее, а тело крупное, видать, сильное, как у зрелой женщины, и низкий, слегка хрипловатый немолодой голос.
Слушая Дубровскую, Лаптев вспомнил вдруг, как когда-то, будучи парнем, названивал телефонистке в район; голосок у нее был нежный-нежный, певучий, не голос, а соловьиное пение, и Иван Ефимович был уверен, что это красавица из красавиц. Заговаривал, шутил с ней, а она мило лепетала: «Говорите, пожалуйста, какой вам нужен номер». Не выдержал, поехал в райцентр, пробрался на телефонную станцию и через дверь увидел ее. То была некрасивая женщина лет сорока; она говорила кому-то прелестным голоском: «Гражданин, мне некогда с вами разговаривать».
— Каждый день к шести собираемся. — Птицын в упор взглянул на Лаптева. — По-доброму-то надо бы начинать планерку с пяти утра, но многие запаздывают, так что практически начинаем с половины седьмого. Вас вот ждали, заданьице получить.
Говор стих. Все смотрели на Лаптева. Молчание было нехорошим: люди ждали, что же скажет им новый зам. А он молчал.
— Планерки мы проводим и утром, и вечером, — продолжал Птицын, словно пугая. — Каждый получает задание от директора. На весь день. Ну, а вечером отчитывается. Все это вы знаете.
Последние слова он произнес с какой-то неприятной интонацией. Прозвучало это примерно так: горожанин, воздухом полей не дышал, грязь деревенскую не месил — откуда тебе знать! Лаптеву говорит, но в расчете прежде всего на то, что его слушают остальные.
«Развалили хозяйство и чего-то пыжутся, — с неприязнью подумал Лаптев, хотя понимал, что «пыжится» только Птицын. — Нелегко здесь будет, совсем нелегко, А когда было легко?»
— Мы собираем руководящий состав.
«Руководящий состав». Слова-то какие».
Лаптев сел, оглядел людей и сказал, стараясь придать голосу твердость и спокойствие:
— А вы знаете, что должны в этом месяце делать? Общая-то задача вам ясна?
На лицах людей отразились недоумение и удивление. Птицын что-то бормотнул про себя. Дубровская передернула плечиком:
— Ясна, конечно.
— Ну, так и работайте. Надеюсь, каждый знает свои служебные обязанности.
Лаптев начал прибирать на большом директорском столе, где были разбросаны журналы, газеты, лежали документы, письма.
Кто-то произнес «м-да», кто-то кашлянул фальшиво. Ерзали на стульях, недоуменно переглядывались. Но никто не встал со своего места.
— Разве Максим Максимович не рассказывал вам о планерках? — Сейчас голос у Птицына был сухой, слегка насмешливый.
Нет, не рассказывал. Директор тогда выглядел усталым, больным; было видно, что он ждет не дождется той минуты, когда, сидя в машине, пересечет неуловимую для постороннего глаза границу, отделяющую «свои» земли от земель соседнего колхоза. О планерках не говорил, но раза три повторил: «Основное внимание — животноводству. Кормов мало, надо спасать скот».
— Я знаю, Евгений Павлович, что такое планерка. Я — зоотехник, работал когда-то директором эмтээс и председателем райисполкома.
Конечно, лучше бы не говорить о своих прежних должностях, но... Иван Ефимович почувствовал: его последняя фраза произвела благоприятное впечатление.
Планерки! Сколько он их перевидел! Летом к пяти утра все совхозное начальство в полном составе собиралось в кабинете директора. Зимой — к шести. Так было установлено. Но кто к шести, кто к половине седьмого, а кто и к семи придет. Все ждали, что скажет директор. И директор командовал: главный агроном едет на первую ферму и занимается тем-то и тем-то, ветврач — на вторую ферму, главный инженер — на третью... Каждому задание. Да хоть бы коротко, деловито. А то — слова, слова, слова, споры о мелочах, нервные выкрики, бесконечная утомительная говорильня, после которой болит голова, хочется отдохнуть, а не работать. К семи вечера собирались на новую планерку, докладывали, что сделано за день. И снова речи, речи! До полуночи. После такой шумной планерки не сразу уснешь, от них порой устаешь больше, чем от любой работы.
— Вижу, удивил я вас, товарищи. — Лаптев обвел всех взглядом. — Ну, давайте поговорим, только откровенно. Я твердо убежден, что планерки, в том виде, в каком они у вас проводились, не приносят пользы. Более того, они вредны.
Птицын хмыкнул:
— Да как же так, Иван Ефимович?
До чего же много в голосе Птицына различных оттенков — и снисходительность, и самоуверенность, и ласковость. Силится говорить важненько, аристократично, а получается деланно.
— Специалист у вас, как плохой солдат в бою: дали команду — выполнил, не дали — не выполнил. Всякая творческая мысль скована. Ведь у всех ответственные должности. Главный агроном, главный инженер, главный экономист, главный бухгалтер, ветврач, управляющие фермами, специалисты на фермах... Ведь эти должности требуют от человека и знаний, и инициативы, и творчества. Каждый должен быть организатором и действовать самостоятельно. Вы — ру-ко-во-ди-те-ли. А вас превращают в простых исполнителей.
«Полегче бы, — подумал он. — А, выложу все!»
— Я на свой счет не заблуждаюсь и уверен, что каждый из вас лучше меня разберется во всех вопросах на своем участке работы.
— Мы с этим согласны, — сказал Птицын.
Лаптев сейчас ненавидел Птицына, все в нем казалось ему грубым и пошлым.
«Говорит один за всех. Будто в адвокаты нанялся».
— Думаю, что и Утюмов не семи пядей во лбу.
— К чему это, Иван Ефимович? — снова подал голос Птицын. — Планерки, или, как еще их называют, летучки, — от названия, собственно, ничего не меняется, — проводят везде. И в совхозах, и в колхозах. Так что...
— Знаю! Во многих хозяйствах проводят именно так, как у вас. Получается, что только директора совхозов одни все понимают, во всем разбираются, только они могут анализировать, давать оценку и предвидеть ход событий. Они самые лучшие агрономы, зоотехники, экономисты, инженеры, бухгалтеры и самые лучшие свинарки и механизаторы... Выходит, своим помощникам они не доверяют. А ведь каждый специалист — это полноправный руководитель. Он должен сам решать, что ему делать, и полностью отвечать за свой участок работы. Должен хорошо знать круг своих прав и обязанностей, планировать рабочий день, иметь личный творческий план. Месяц назад я был в колхозе «Сибирь». Там планерка продолжается минут двадцать, не больше. И никаких команд. Это еще куда ни шло. Хотя я думаю, что и такие планерки не нужны.
— Ну, а как? — Сейчас в глазах у Птицына было любопытство и голос почти дружеский. — Ведь никто ничего делать не будет.
Все засмеялись, кроме Дубровской, которая с сочувствием и, как показалось Ивану Ефимовичу, с жалостью смотрела на него, но почему-то сурово поджимала губы. И эта суровость озадачивала Лаптева.
