Дня через три позвонил Вьюшкову:

— Провели собрание?

— Провели! — радостно отрапортовал тот. — Хорошо поговорили.

— Мне бы надо посмотреть ваш график косовицы и обмолота. Составили?

— Про... думали.

Понятно: в Травном говорили «в общем и целом».

— Да, определим... — В голосе Вьюшкова растерянность.

Перед уборкой у Лаптева было странное чувство напряжения, легкой тревоги и бодрости; нечто подобное бывало с ним в армии, во время операций против лесных бандитов, там еще ко всему этому примешивалась и злость к врагу. А здесь кто враг? Полегание хлебов, сорняки, ненастье? Он усмехнулся наивному сравнению.

Иван Ефимович решил поговорить отдельно с каждым комбайнером, нет ли каких-либо жалоб. Пусть механизатор выезжает в поле с легким сердцем. Подключил к этой работе Мухтарова и Весну. Батеньки мои, сколько было просьб, претензий: один хотел бы работать не там, а тут, другой не знал, куда девать больную мать, третий жаловался на больную печень, четвертый просил бревен для пристроя к дому. Пятый... Лаптев подметил: жалобщиков больше всего на Травнинской ферме. Опять Вьюшков! Как всегда во время серьезных испытаний стало видно, кто чего стоит.

Зайдя в кабинет главного агронома, Иван Ефимович услышал размеренный голос Мухтарова:

— В степных совхозах хлеба поспевают одновременно. Там поля огромные. У нас же леса, и поля маленькие. Хлеб поспевает не одновременно. Зерно по влажности не одинаковое. То, которое намолотили рано утром, более влажное, чем дневное. Что надо делать? Первое везти на элеватор, а второе оставлять на семена. Понятно?

— Кому это вы растолковываете? — удивился Лаптев.

— Да... Вьюшкову. Половину рабочего времени уделяю ему. Звонит в день по нескольку раз.

Вьюшков начал было и Лаптеву названивать по всякому поводу, но получив строгую отповедь: «Решайте все сами», переключился на главного агронома.

— О чем же он спрашивает?

Мухтаров рассмеялся:

— Гадает, какой хомут на Карьку надеть, а еще, что лучше на завтрак — чай или молоко...

Пашни у совхоза было немного, главное дело новоселовцев — свиней разводить. Но все же сеяли и пшеницу, и рожь, и овес, и ячмень, сажали картошку. Без доброй пищи какая свинья?!

Что-что, а уж уборка в Новоселовском совхозе всегда проходила неплохо; правда, не лучше, чем в других совхозах, но и не хуже; Утюмов, по его собственному выражению, в страду «не знал ни сна, ни отдыха», деревни наводнялись горожанами, шум, гам, спешка, и хотя за качеством уборки не очень следили (за это новоселовцев каждый год критиковали в газете), но убирали хлеб в «сжатые сроки». Вовремя управились и нынче.

Декаду конторы пустовали — люди вышли в поле, на уборку. Лаптев давал задание и требовал почти так же, как когда-то Утюмов. Новый директор ходил хмурый, осунувшийся. «В конце концов не в форме дело, а в существе, — успокаивал он сам себя. — Хотя опять разжевываем, опять командуем по мелочам. Но ведь управляющие те же, что и при Утюмове, не скажи, не покажи — завалят. Все утрясется, все уладится. А что утрясется? «Иван Ефимович, как тут быть?», «Иван Ефимович, что мне делать?..» Вопросы, вопросы, без конца и края, вопросы, три четверти которых подобны вьюшковскому: какой хомут на Карьку надеть».

У того дела в Травном шли так себе — ферма отставала с уборкой, начался падеж свиней. Лаптев выехал в Травное.

Все во Вьюшкове раздражало директора: многословие, бессмысленная суетливость, неряшливость в одежде и постоянные разговоры о том, что он, Вьюшков, сегодня не успел пообедать, вчера недоспал, а позавчера ухайдакался так, что еле-еле доплелся до дома.

— Что же мне делать? — спросил он у Лаптева.

— Подайте заявление об увольнении. Думается мне, что профессия шофера вам больше удается.

Иван Ефимович сказал это холодно, но тут же опять почувствовал острую жалость к этому неврастеничному человеку. Стоит, подергивает плечом, морщится, как от зубной боли, торопится говорить...

Управляющим фермой стала Татьяна Нарбутовских. Когда Лаптев сказал Вьюшкову, чтобы передал дела Татьяне, тот поглядел удивленно и непонятно усмехнулся. Усмешка озлобила Ивана Ефимовича, и он, уже не чувствуя к Вьюшкову никакой жалости, подумал: «Видать, слишком уверен в себе...»

Сама Татьяна в ответ на предложение стать управляющим произнесла с улыбкой: «Надо же!» Помолчала и вдруг, просветлев, добавила: «А что, и пойду!»

Удивительное дело: теперь Иван Ефимович почти не замечал в ее лице черточек, напоминающих Утюмова. Нет Утюмова — исчезло и сходство Татьяны с ним, все как-то незаметно стушевалось. Он стал подмечать, что часто мысленно представляет себе ее насмешливые, искрящиеся глаза, ничего больше, только глаза, изумлялся этому и подшучивал над собой: а не часто ли ты наезжаешь в Травное, не часто ли беседуешь с новым управляющим? Кажется, и люди начинают поговаривать об этом. Усмехался: «Куда уж тебе, старому да лысому...»

Вьюшков стал шофером. Работал за двоих, старый грузовичок у него блестел, как новенький. Наблюдая за ним, Иван Ефимович думал: «Порой люди, как мухи — бьются о стекло, а открытого окна не видят».

Всего неприятнее — чувство ожидания; Лаптев не любил ждать, особенно тогда, когда впереди одна неясность, неопределенность — то ли да, то ли нет. А дни его директорства были полны бесконечными ожиданиями конца перестроек; быстрого конца вроде бы не предвиделось, и он понимал, что это чувство у него уже перерастает в нетерпеливость, а нетерпеливость смыкается со слабостью, она почти то же, что и слабость. Сознание же этой слабости усиливало неприятность ожидания.

Управляющий третьей фермой, расположенной почти в сорока километрах к северу от Новоселово, за бесчисленными болотами, озерами, ушел на пенсию, оставив за себя молодого рабочего. Ферма небольшая, ничем не выделявшаяся, о ней знали и говорили куда меньше, чем о других. Лаптев приехал сюда и, верный своей привычке, остался здесь на несколько дней, чтобы неторопливо разобраться во всем и, главное, ближе познакомиться с новым управляющим. Собственно, этот человек еще не был утвержден, он временно исполнял обязанности. Первое впечатление о нем складывалось неплохое: быстрый, точный, решительный — то, что надо для выдвиженца. И внешне понравился Лаптеву: обветренное крестьянское лицо, тяжелые рабочие руки. Только глаза, глубокие и заплывшие, как-то тяжело, недобро смотрели на людей...

Выслушивая Лаптева, он говорил коротко: «Есть!» Иван Ефимович шутливо назвал его про себя «солдатом». Конечно, у солдата было маловато общей культуры. «Но ведь это дело наживное».

Лаптев вызвал из Новоселово машину и пока ждал ее, успел оглядеться. Красивые места! Возле деревни извивается речка, дальше голубеют озера. В сонной тишине слышится робкий птичий посвист: «Пи-и-ию, пи-и-ию»; временами в речке, как веслом по воде, бухают щуки. Вспомнил разговор стариков: щук здесь немало, а на тебе — в бредень попадают редко.

Грозу он не услышал, а почувствовал: какое-то неясное, неуловимое напряжение охватило его. Выглянул в окошко. От горизонта наплывала туча, густая, темно-синяя, а по краям черная — этакий мрачный шатер над землей. Неожиданно в воздухе появились три белых голубя. На фоне зловещего темного неба птицы выглядели беспомощными. Они летали над домами, делали круги, медленно поднимались и опускались. Голуби всегда кажутся мирными и нежными, но беспомощными они выглядят только в грозу, когда небо вот-вот расколется кривой огненной стрелой и на землю начнет сыпать крупный холодный дождь. Вот по дороге пробежала женщина с девочкой, где-то зазвенели разбитые стекла, тонко и пронзительно взвизгнул поросенок, что-то тревожное крикнул мужчина. Казалось, земля, воздух — все пронизано напряженным ожиданием. Белые голуби в темном небе еще больше усиливали это впечатление.

И вот она нахлынула, гроза, да какая! Пылало от молний все небо, зловеще громыхал гром, так, что звенели в окошках стекла. Дождь накатывался белыми косыми полосами и бешено стучал по железной кровле, от ветра пригибались к земле кусты в палисаднике.