Как они головы поднимают, эти нынешние активисты. Посмотрите на Шахова или Ваську Тараканова. Шахов — начальство, костюмчик — шик и голос генеральский. Васька шляпу напяливает, при галстуке. А ведь отцы их в заплатах, в рваных обутках ходили, клички имели. В царскую пору отец Васькин на вечерках хвастался перед девками: «Мясцо в зубах застряло, выковырять надо». Смотрите, мол, какой богатый, мясо жру.

Летом спел Сычев пьяному Тараканову частушку, с подковыркой частушку, с антисоветским душком. Так у Васьки глаза от злости кровью налились, как у быка в драке, чуть не убил. Долгонько с синяками ходить пришлось, прятался, когда Ваську видел.

С утра до ночи — работа. Только после обеда поспит часок да во время дежурства у магазина вздремнет. Дремал. Сейчас уже не будет дремать. Два раза заставали спящим на посту. Последний раз ночью осенней. Где-то ставни печально поскрипывали, тяжко и болезненно постукивали отрывающиеся от кровли листы железа — шумы, нагнетающие тоску и сон. Видел во сне всякие приятные вещи: курорт южный, белые шикарные виллы, кипарисы и себя, купающимся в морских волнах. Потом он командовал пароходом. Почему пароходом, бог его знает, — никогда не мечтал о капитанстве. Проснулся от удара в плечо. В лицо ему светили фонариком, и начальнический бас гремел:

— Как вы смеете спать? Как вы смеете?!

Освободили от должности, сторожем уже никуда не берут. Спросит насчет работы — «приходите завтра с документами». А назавтра другая песня: «Свободных должностей нет. Очень сожалеем...» Значит, справки навели и ни о чем, конечно, не сожалеют.

Стал чернорабочим в механическом цехе. В другие цеха не взяли. Шахов взял.

С годик поишачим. А потом... потом видно будет. Жаль, Мосягин сбежал. А может быть, в одиночку-то и лучше...

Придя на утреннюю смену, Сычев начал разыскивать профорга, надо было встать на учет. Горбунов работал в ночную. Сычеву показали на мужчину крепкого телосложения, который, азартно размахивая руками, что-то рассказывал пожилому токарю.

«Оратор», — не без иронии подумал Сычев.

Резковато, требовательно прогудел гудок. Горбунов пошел к выходу. Сычев несмело окликнул его.

Пожимая руку, Горбунов улыбнулся. Сычев подивился: до чего сильно улыбка изменяет, красит грубое лицо профорга.

— Документы с собой?

— Так вот они. — Сычев вытащил из кармана пиджака профсоюзный билет и учетную карточку. — Вот они, документики-то, хи-хи!

Горбунова удивил идиотский смех незнакомого человека.

— Смешинка в рот попала?

И тут вдруг (как часто все же в нашей жизни появляется это, хотя и простое, но со зловещим оттенком слово), вдруг лицо у профорга вытянулось, стало настороженным, сердитым, огрубленным и опасливым. Горбунов глянул на руку Сычева, глянул так, будто это была не рука, а змея гремучая, и уперся взглядом в ухо рабочего.

— Сыми-ка шапку, мил человек, — сказал тихо, почти шепотом.

— А что такое?

— Сыми!

— Чего тебе?

— Сыми, говорю!

— Да ты чё?

— Ну! — Он грубо содрал шапку с головы Сычева, коротко усмехнулся, лицо сделалось торжествующе злобным. — Иди-ка сюда! — Потянул Сычева в сторону, подальше от станков и людей. А почему потянул, и сам не смог бы сказать: уж ему-то чего было таиться.

— Ну-ну, сдурел что ль или выпил?! — Сычев откинул руку Горбунова. — А ишо профорг.

— Неуж это ты? Глазам не верю. Бог ты мой! Ты ведь! В самом деле ты. Т-ты!! Чудеса! Как в сказке. Ха-ха-ха! — Хохотал он прямо в лицо Сычеву. — Здравия желаю, ваш-ше бл-лагородие! Надо же!..

— Чё ты плетешь? Ну чего ты плетешь-то? — Сычев говорил быстро, хрипловатым грубым голосом, по-шарибайски окая — изображал простака.

— Хотя ведь ты был не офицером, а унтером — нижний чин. До благородия не дотянулся. Но каким унтером! Всем унтерам унтер. А ишо говорят, будто чудес не бывает.

Сычев матюкнулся.

— ...с ума сошел, что ли? Ты чего тут комедию разыгрываешь? За кого меня принимаешь? Какого черта!..

— Изменился. Сгорбился и почернел. И усов не стало. А каким молодцом-то был, ух! По-пал-ся!! — Последовала грубая бессмысленная брань. — Попался, гадина!!!

Станки громко, монотонно гудели. У входной двери завывала автомашина, и Сычев едва понимал тихий, озлобленный и шипящий говор профорга.

— Ой-я!! Оно славно так... Хи-хи!

Горбунов будто не слышал идиотского смеха.

— Ишим не забыл? Помнишь, как в подвале?.. А?! А помнишь на окраине Ишима, у скотского кладбища... ночью?..

— К воздуху бы, в поле... — тараторил Сычев, не глядя на Горбунова.

— У скот-ско-го кла-дбища, — уже громко, раздельно и четко повторил Горбунов. — Залпы. Ночи три или четыре были залпы. Мы с тобой хор-р-ошо все это помним, оч-чень хо-рошо! Тюрьму ты охранял по всем правилам. Как и положено у Колчака. Не вздумай вилять, гад! Не виляй, слышь! Слышишь? Я тебя навек запомнил, сволота! Морда другая стала, а ухо — попробуй-ка спрячь. Оно у тебя аккурат наполовину отсечено. Я ишо тогда в Ишиме подумал: «Наш рубака промахнулся, надо б по башке». Молчи уж! Еще бормочет чего-то. И два пальца у тебя наполовину отрублены. Полного пальца нет — бывает, а наполовину — редко.

Секунды две-три Сычев молчал, не двигаясь, будто застыл, онемел, потом скривил рот, но хохотать не стал, а сказал приглушенным, напряженным голосом:

— Я не расстреливал. Я никогда никого не расстреливал, слышишь? Никогда! Пусть отвечают те, кто убивал. Ой-я! Я ж болен, господи! Меня ж силком... Разве ж пошел бы к ним. Колчак всех забривал. Один я, что ли? Как я мог не пойти, интересно? Ну, побоялся, испугался... В Новоуральске все знают, что я служил. А я и не скрываю. И не думаю скрывать, да. Не один я из шарибайцев. И у нас в цехе двое... двоих, знаю, служили. Назаров Иосиф и Душкин.

— Раз-бе-рем-ся! По морде ты меня тогда съездил, сволочь. И в брюхо пнул. Хотел к офицеру на допрос вести, а я не быстро вставал, ноги отказывали.

— Ну, этого не было. Ты чё? Чё ты, в сам-деле? Ой, будто молотками по голове. Круги...

Сычев стал приглушенно смеяться.

— Знать, служба охранника с ума свела тебя. Вот уж воистину: гора с горой не сходится... Если б сказали, что такое случится, не поверил бы ни за что. Поблек ты, а каким молодцом был.

Фразы последние Горбунов произнес совершенно спокойно, будто спрашивал: «Ну, как, ничего поработалось?»

— У нас будет еще дли-и-инный разговор с тобой.

Он шагнул на Сычева, как на пустое место, и вышел во двор.

Сычев, в который раз скользнул тревожным взглядом по цеху: каждый занят своим станком. Подросток-слесарь, поспешая к конторке, пнул какую-то железяку.

Из бешеного потока мыслишек мгновенно высветилась одна: «Это может стать гибелью».

Сычев не помнил Горбунова — много их было. История с Горбуновым сама по себе не страшна: мало разве за Колчака воевало. Простой унтер. Тюрьму охранял. И что? Уж куда послали. Солдат есть солдат. Ударил?.. Тоже не так страшно. И надо доказать еще, ударил ли. И в Ишиме он действительно никого не убивал. Экая беда — был колчаковским солдатиком. И вообще, ведь документов никаких нет, колчаковцы умно сделали — уничтожили свои документы. Сычев узнал об этом с год назад, совсем случайно, когда лекцию слушал. Дома поллитровку водки на радостях осушил. С того вечера облегчение почувствовал, будто десяток лет с души сбросил. А то все годы страшился, думал: вот-вот за шкирку возьмут. Когда ночной ветер кровлей стучал, на крыльце шебаршил, ставнями поигрывал, Сычев болезненно вздрагивал: «Не идут ли?!» Придурковатого изображал из себя: много ли с такого возьмешь. Тронутых в тюрьму не садят. Сперва трудно было без конца комедию строить, потом привык; на людях нет-нет да и разразится идиотским смехом, спорет чушь. Подмечал: иным нравится глупей себя человека видеть и весть о его странностях разносить по миру.

Колчаковских документов нет, и времена те уже далеко-далеко в прошлое ушли. Можно бы и «излечиться», но, поразмыслив, Сычев решил: не стоит, пущай за придурка считают, не помешает. Ему умных должностей не надо. И слава умника ни к чему.