Еще издали заметив испанского офицера, сидевшего подле его старшей сестры, Леонардо вспомнил об утреннем эпизоде — сначала под окном, а потом за столом во время завтрака. Им снова овладело чувство ревности и ненависти. Еще недавно ему очень хотелось подойти к своим близким и поговорить с ними; но теперь это желание мгновенно остыло, угасло, и только чувство уважения любви к матери не позволило ему повернуться ко всем им спиной. Антония, повинуясь жесту брата, пересела на стул, с которого только что встал капитан, и Леонардо, опустившись в кресло рядом с доньей Росой, шепнул ей:
— Мама, как ты можешь позволять этому солдафону увиваться в твоем присутствии за Антонией?
— Замолчи! — сурово возразила донья Роса. — Сеньор подошел к нам с поручением от отца: он предупреждает, что не сможет заехать за нами раньше часа ночи. Полагаю, что тебе придется проводить нас: это меня радует по двум причинам: во-первых, я смогу уехать, как только мне захочется или когда я устану, а во-вторых, и ты здесь не задержишься и не заставишь меня не спать вторую ночь.
— Я должен проводить домой Исабель Илинчета и сестер Гамес; у них что-то случилось с экипажем, и его не смогут прислать за ними.
— Как! Исабель здесь и не подошла поздороваться с нами?
— Не удивляйся; она, разумеется, не знала, что вы приедете на бал, да и, кроме того, здесь такая масса народа.
— Хорошо, тогда бери китрин и развози по домам своих приятельниц.
— Но прежде следовало бы, чтобы вы повидались с Исабелью или по крайней мере чтобы она поздоровалась с вами.
— Уж не влюбился ли ты в нее? Право, ты точно флюгер! Не вздумай только шутить с этой девицей. Приведи ее сюда, дай нам на нее взглянуть!
— Нет; мне кажется, нам надо подкрепиться, а за столом мы все встретимся. Ужин, говорят, весьма обилен и не менее изыскан… Ты не возражаешь, Адела?
— С удовольствием! — весело откликнулась та.
— Но только вот что, — сказал Леонардо, — если кто-нибудь из вас меня не выручит, мне нечем будет расплатиться.
— А те две золотые унции, что я тебе положила в карман жилета, пока ты спал днем? — спросила строго донья Роса.
— Я этих денег даже не видел. Если ты мне их положила в карман того жилета, который был на мне утром, то они остались дома, в моей комнате. С собой же у меня не больше трех-четырех песо — все, что я успел положить вот в этот жилет, переодеваясь, чтобы ехать на бал, когда я вернулся с Пасео.
На этот раз обычная искренность изменила Леонардо: он несколько раз запнулся и покраснел. Мать заметила это и спросила:
— Почему ты так поздно явился сюда? Я уже думала, что ты совсем не приедешь. А ведь из дому ты вышел раньше нас. Один бог знает, где ты пропадал!
— Сегодня день ангела Флоренсии Гамес, мы собрались у них, немного попели, поиграли…
— Но ведь они же приехали без тебя! Леонардо, ты говоришь неправду, и я открыто заявляю тебе — плохо ты поступаешь, очень плохо. Я тебе лучший друг, мой мальчик, и просто прихожу в отчаяние от того, что ты с каждым днем становишься все менее откровенным со мной. Пойдем к столу, за ужин заплачу я, — добавила она, глубоко огорченная. — Вот тебе кошелек: там около шести золотых унций.
Кошелек этот был вязаный, из красного шелка, с двумя отделениями: одно — для золотых монет, другое — для серебра и мелочи; завязывался он узлом посередине. Донья Роса достала его из-за корсажа: в ту пору дамы носили кошельки не в юбках, как нынче, а подвешивали их на ленте или шнурке. Вспыхнув от стыда, Леонардо взял кошелек. К чувству унижения от того, что он уже второй раз получает деньги, проигранные им в карты, примешивалось еще гнетущее сознание лжи, с помощью которой он пытался скрыть свой проступок. Мать, быть может, сама того не желая и не ведая, видела его душу как бы насквозь. Послужит ли ему сегодняшний урок к исправлению? Об этом пока что трудно говорить. Как бы то ни было, случай этот не прошел бесследно ни для сына, ни для матери, которая, правда, так и не поняла до конца откровенной неприглядности поступка своего детища. Все же следует сказать, что она невольно задела сына за живое. Леонардо не сразу оправился от полученного удара; поднявшись, он предложил матери руку и, провожая ее в зал, где был накрыт ужин, спросил:
— А где же отец?
— Он был у дона Хоакина Гомеса; там собрались и другие плантаторы — Сама, Мартиарту, Маньеро, Суаре, Аргудия, Ломбильо, Ласа…
— А ради чего понадобилось такое собрание?
— Капитан Миранда ничего не мог рассказать, потому что, конечно, он и сам ничего не знает… но из того немногого, что твой отец успел сообщить мне, я заключаю, что речь идет о новых экспедициях в Африку. Вивесу уже порядком надоели жалобы Тольме и наглость судей из этой проклятой смешанной комиссии, и он велел по секрету сказать Гомесу, чтобы тот и его компаньоны не высаживали захваченных ими невольников в окрестностях Гаваны. Кроме того, из Мариеля прибыл нарочный и сообщил, будто на горизонте появилась бригантина, похожая на «Велос», которую преследует английский корабль. А ведь ждут, что она привезет хороший груз.
— Быть может, ее даже захватила?
— На виду у дозорных на башне Мариеля? То было бы уж слишком дерзко! Впрочем, я ничуть не удивлюсь: эти еретики англичане воображают, что им принадлежит весь мир! А отец порядком потеряет, если экспедиция не удастся. Она настолько дорого обходится, что он впервые предпринимает ее в компании со своими здешними друзьями. Сюда должны доставить не меньше пятисот негров.
— И что только заставляет отца на старости лет обременять себя такими хлопотами!
— Ах, мой мальчик, неужели ты мог бы жить в роскоши и пользоваться всеми благами, если бы отец перестал трудиться? Доски и черепица никого еще не сделали богатым. Разве что-нибудь, кроме работорговли, дает такие большие доходы? Подумай только — ведь если бы эти эгоисты англичане не преследовали бригантину — а преследуют они ее только со злости, ибо своих рабов у них мало и будет еще меньше, — то лучшего и более выгодного занятия просто и не придумаешь!
— Все это так, но риск настолько велик, что должен как будто отбить охоту заниматься такой коммерцией.
— Риск? Да он ничтожен по сравнению с выручаемым барышом! Ведь, по словам отца, снарядить, например, экспедицию на бригантине «Велос» стоило не больше тридцати тысяч песо, а на его долю пришлось всего несколько тысяч, поскольку в деле участвует не он один. Теперь подсчитай-ка, сколько он получит, если экспедиция закончится благополучно. А вот и Исабель!
Донья Роса встретила девушку с распростертыми объятиями; сестры Леонардо, кроме Антонии, проявили при встрече с нею искреннюю радость, в особенности Адела, которая обняла и несколько раз поцеловала Исабель. Для младшей из сестер, самой восторженной и непосредственной, Исабель была как-никак избранницей ее любимого брата. Когда смолкли обычные при встречах восклицания и взаимные укоры, подошли сестры Гамес. Леонардо, Менесес и Сольфа, каждый под руку с двумя дамами, прошли в ярко освещенный зал, находившийся во внутренней части дворца, где был сервирован ужин. Все за одним столом не уместились, пришлось расположиться за двумя, стоявшими неподалеку друг от друга.
Дамы и мужчины принялись за тушеную индейку, отведали индейки и в холодном виде, воздали должное сочной вестфальской ветчине; кое-кто положил себе рису с черной фасолью. К спиртным напиткам и винам никто не прикоснулся; закончился ужин чашкой кофе с молоком. Леонардо прикинул, что такое угощение должно стоить самое меньшее полторы золотых унции или двадцать пять с половиною дуро, если считать заказные блюда в дни таких праздников по обычным ценам. Желая щегольнуть такой крупной суммой, он вынул красный шелковый кошелек и, подозвав белого слугу, с безупречной ловкостью обслуживавшего гостей, спросил его:
— Сколько с меня?
— Ничего, — так же кратко ответил слуга, балансируя целой грудой тарелок и чашек, которые он нес в левой руке.
— Что это значит? — спросил пораженный юноша. — Кто же уплатил за меня?
