— Но где же тогда мать? Кому о ней известно? Кто видел ее?
— Вот это мне и хотелось бы знать.
— То-то и оно-то. А я так полагаю, что оба они — и отец и сын — по уши влюблены в Сесилию!
— Что ж, сестра, вполне возможно. На свете так частенько бывает. Она-то, видно, предпочитает сына…
— Разумеется! Кто же не предпочтет молодого старику?
— Кончится тем, что красота Сесилии ее же и погубит. Чего ей ждать от этих двух белых? Старик-то, пожалуй, еще даст он и деньги и роскошь и позаботится о ней. А молодой? Жениться — не женится; разве что возьмет ее на время в любовницы. А там в один прекрасный день она ему надоест, и он бросит ее с двумя-тремя детьми на руках. Не знаю, что тогда будет со мной, если такое случится! Проще об этом и не думать.
— Он ей правится, но она не влюблена в него, я уверена. Эх, кабы удалось сделать так, чтобы она забыла Леонардо! Тогда бы самое трудное было позади.
— Та, что любит взаправду, долго не может забыть, а то и вовсе не забудет.
— Ну, не всегда это так, Сесилия ведь очень горда.
— А потому может статься — сильно любит, быстро и забудет. От любви до ненависти один шаг.
— Только на это и надежда.
— Клянусь тебе, что ему будет стоить большого труда обманывать и ее и меня. Мне ведь слабости Сесилии известны получше, чем ему; этим-то я и беру. Да вот хотя бы недавно: стоило мне рассказать ей кое о чем, и она что твой порох вспыхнула — так разозлил ее этот красавчик. Ясно, она посердится и перестанет, а я снова начну ее подзуживать и уверена, что добьюсь своего… Все, что будет отдалять их друг от друга, приблизит ее к…
Хосе Долорес не дал ей закончить фразу. Он печально улыбнулся и, сказав сестре, чтобы она не ждала его, направился в сторону улицы Агуакате. Немесия же вошла к себе в комнату, повторяя себе под нос, словно беседуя с кем-то:
— Не на таких напали; не всегда же работать на чужого дядю. Коли Леонардо не будет моим, так пусть он и ей не достанется. Уж больно он влюбчив, и мулатки ему по вкусу. Не так-то это трудно, как кажется. Поживем — увидим: может, и удастся зараз два дела сделать — ей сосватать Хосе, а мне заполучить Леонардо… Авось выйдет!
Теперь нам надлежит вернуться на бал в залы Филармонического общества, где мы оставили среди танцующих Леонардо Гамбоа и Исабель Илинчета. Хорошо изучив характер своего партнера, девушка ни разу не посетовала на его неаккуратность в переписке, на его заметную отчужденность. Напротив того, она начала рассказывать ему о вещах совершенно посторонних: об их общих друзьях в деревне, о событиях в округе Алькисара; о красных розах, которые он когда-то привил к кусту белых роз, росших в саду по соседству с кафеталем[49]; об апельсиновом дереве, под сенью которого в прошлом году на пасху они столько раз лакомились самыми сладкими плодами из всех тех, что выращивались в поместье; о том, что старшая дочь управляющего плантацией сбежала с молодым фермером из местечка и обвенчалась с ним в Сейба-дель-Агуа.
— Тетя Хуана, — добавила Исабель, — уговорила отца помириться с дочерью. И новобрачные теперь взяли на себя заботу о ферме отца — знаете, той, где разводят кур и откармливают скот. Молодая со своим мужем остались на плантации, а отцу ее — нашему управляющему — пришлось уйти оттуда. Мне очень досадно за его жену: она славная женщина и нередко сопровождала нас на прогулках; но с тех пор, как дочь вышла замуж, у этого управляющего совершенно испортился характер: он буквально не давал неграм житья, наказывал их за малейший промах, причем с такой жестокостью, что папа в конце концов рассчитал его. Теперь у нас как-то пусто, если мы и ходим по вечерам на кофейную плантацию, то разве только чтобы зайти на ферму, и возвращаемся оттуда с заходом солнца. А когда светит луна…
— Ты вспоминаешь обо мне — не правда ли? — с нескрываемым раздражением прервал Леонардо Исабель, видя ее ледяное равнодушие.
— Разумеется, — ответила она, словно не замечая душевного состояния своего партнера. — Я не могу забыть, как в эти чудесные вечера — а ведь зимой в деревне они именно чудесны — мы не раз совершали прогулки вместе с Росой и тетей Хуаной.
— Я нахожу, что ты стала какой-то другой, — немного помолчав, заметил юноша.
— Другой? Да неужели! Вы просто шутите!
— Даже называешь меня на вы.
— По-моему, я всегда так обращалась к вам.
— Но не под нашим апельсиновым деревом!
Исабель вспыхнула и поспешно ответила:
— Такая уж у меня привычка называть всех на вы. Даже когда я разговариваю со своими невольниками, особенно со стариками, у меня с языка нередко срывается «вы». Да и с папой эго тоже частенько случается…
— «Ты» звучит ласковее…
— Вы так полагаете? Зато в обращении на вы больше скромности.
Эта оживленная беседа прерывалась чуть ли не поминутно, то есть всякий раз, как подле них сходились и расходились встречные пары. В конце концов тему разговора пришлось изменить, когда Менесес и Сольфа, раскланиваясь со знакомыми, подошли к месту, где сидели Исабель и Леонардо. Оба друга уже видели молодую девушку в тот вечер в доме Гамесов. Вряд ли они могли ей сообщить нечто новое. Но Исабель всегда выказывала Менесесу особое расположение и обрадовалась ему.
— Как? Вы не танцуете? — изумился он.
— Если б это услышала Флоренсия, она бы обиделась.
— Флоренсия мне очень нравится, не спорю; на мой взгляд, она очень мила, я люблю ее, но если бы я и танцевал с ней сейчас, то из простой учтивости. Вы же знаете, что подруга моего сердца далеко отсюда, и, право же, с вашей стороны крайне жестоко приписывать мне намерения ухаживать за другой.
— Я, кстати, начинаю побаиваться нашего приятеля Сольфу, — сказала Исабель, внезапно обращаясь к этому студенту, с тем чтобы одновременно сделать разговор общим и положить конец своей насмешливой беседе с Менесесом.
— Что я такого сделал, что напугал бесстрашную Исабелиту?
— Да разве вы не видите, что это шутка?
— Это было бы шуткой, сеньорита, — горячо возразил Сольфа, — если бы я один думал иначе. Но я уверен, что мое мнение разделяют и Леонардо, и Диего, да и все, кто вас знает. Итак, чем же я мог напугать вас?
— Тем, что вы, как видно, неумолимы и не щадите ни врагов, ни друзей.
— Вот как! Вы меня поражаете, сеньорита.
— Ну-ну! Теперь он притворяется тихоней, словно и воды не замутит! Будто я не заметила, что, едва войдя в зал и до тех самых пор, пока вы не подошли ко мне, вы перемывали косточки всем, кто находился в зале. Пусть наш приятель Менесес скажет, права я или нет.
Сольфа и Менесес обменялись многозначительными улыбками, подтвердив тем самым колкий упрек Исабели, и первый из них сказал:
— Да, конечно, я не прочь позлословить, но подле вас я безоружен.
Между тем танец закончился, и пары, нарушив ряды, поспешили к выходу; одни — чтобы посидеть в зале и в соседних комнатах, другие — чтобы подышать свежим воздухом на галерее. Мужчины, в большинстве своем разделившись на группы, принялись болтать о своих любовных победах на нынешнем вечере; почти все они закурили сигары или сигареты. Леонардо прошел вдоль всей галереи рука об руку со своей прелестной партнершей; судя по улыбке, не сходившей с уст Исабели, она отнюдь не сетовала на то, что их беседа с глазу на глаз несколько затянулась, хотя музыка, под обаяние которой они оба невольно подпали, уже смолкла.
Тем временем Менесес и Сольфа, продолжая любоваться общей картиной бала, на котором они решили провести весь вечер, увидели мать и сестер своего друга Леонардо и подошли к ним. Эта семейная группа расположилась в северной части зала, под балдахином, в глубине которого, как мы уже сказали, красовался огромный портрет Фердинанда VII Бурбонского. Справа от Антонии, старшей из сестер, сидел капитан испанской армии в полной парадной форме; они обменивались вполголоса короткими фразами, понятными им одним; рядом с ними сидела мать, а слева от нее — обе младшие сестры, Кармен и Адела. Донью Росу занимал беседой дивизионный генерал дон Хосе де Кадаваль; с сестрами разговаривали самые известные в ту пору гаванские щеголи — Хуанито Хунко и кадет Регулярного полка Пепе Монтальво. Но вот показался Леонардо Гамбоа, и капитан, который сидел рядом с Антонией, почувствовав, что она слегка толкнула его локтем, тотчас же исчез, словно по мановению волшебного жезла; отошел и Кадаваль; примеру его последовали, отвесив глубокие поклоны, юный франт Хунко и кадет.
