— Что ты ссылаешься на такого портного, как Урибе? Он — мулат с улицы Муралья и ничего не смыслит в парижских и лондонских модах, — возразила Кармен с подчеркнутым презрением.

— А вот гаванская знать, — с горячностью запротестовал Леонардо, — такие, как Монтальво, Ромеро, Вальдес Эррера де Гуанахай, граф де ла Реуньон, Филомено, маркиз Моралес, Пеньяльвер, Фернандина… все они одеваются только у этого портного. И я тоже отдаю ему предпочтение перед Федерико. Кроме того, ему постоянно приводят на пакетботах из Гавра парижские модные журналы.

Этот столь оживленный разговор между сестрами и братом был прерван кучером, который вошел с хлыстом в правой руке и круглой шляпой — в левой, чтобы сообщить, что экипаж стоит у подъезда. Две младшие сестры тотчас же отправились на поиски старшей, а также чтобы захватить свои нарядные накидки; потом все три окружили мать, чтобы спросить, каковы будут ее поручения. Донья Роса велела им кое-что купить в бельевой лапке, и сестры вышли через сагуан на улицу.

Пусть не удивляется читатель-иноземец, если он встретит на улицах Гаваны трех сеньорит, принадлежащих к тому сословию, которое у нас принято называть средним, и их не сопровождают ни дуэнья, ни отец, ни мать, ни брат. Коли молодые девушки не шли пешком и не наносили положенного по этикету визита, то вдвоем, а уж тем более втроем, они могли спокойно объехать весь город, совершить нужные покупки, пощебетать с молодыми испанскими лавочниками, а по вечерам, когда играли зорю с церемонней на военном плацу или на Аламеда де Паула, — выслушать почтительные приветствия друзей или восторженные речи влюбленных в них юношей, вскакивавших на подножку экипажа. А вот нанося визит по соседству с домом и отправляясь туда пешком, кубинка должна была, как того требовал обычай, в случае отсутствия одного из почтенных родственников идти в сопровождении любого мужчины, хотя бы даже своего раба.

Когда Кармен садилась в китрин, какой-то неизвестный молодой человек, случайно проходивший мимо, подал сначала руку ей, помогая подняться, затем Аделе и, наконец, Антонии и получил за свою галантность улыбку благодарности от всех трех.

Тут самая молодая и самая красивая из сестер заняла среднее, несомненно наименее удобное, но зато наиболее почетное место, на котором она, гаванка, могла прекрасно выставить напоказ все то очарование, которым ее наградила природа. Кучер тотчас же уселся верхом на пристяжную, которая благодаря мягкому аллюру, хорошему крупу и тщательно заплетенному в косу хвосту была для всадника и опорой и гордостью. Обогнув Старую площадь, экипаж быстро тронулся в путь.

Наконец донья Роса Сандоваль де Гамбоа осталась наедине со своим любимым сыном Леонардо.

Юноша не унаследовал коммерческих способностей отца; не проявлял он также склонности и к литературной деятельности, для которой его готовили. Он, правда, сочинял стихи и пописывал статейки в «Диарио» и других газетах, однако мать хотела, чтобы сын стал адвокатом, доктором Гаванского университета, и льстила себя надеждой, что таким путем он сможет занять пост аудитора в судебной палате Пуэрто-Принсипе, а может быть, даже стать помощником губернатора, как называли в ту пору ученых судей, назначавшихся королем. Донья Роса справедливо считала, что благодаря таким средствам, как деньги и столичные связи мужа, легко можно будет добиться для своего первенца любой милости, почетной должности или звания из числа тех, коими обычно жалует двор людей состоятельных.

Стать коммерсантом, по мнению отца, означало оставить надежду на то, что юноша сможет добиться чего-то более высокого, чем должность местного алькальда, советника, выборного представителя в коммерческом суде или королевском консульстве; а должности эти были незавидные, непочетные и неприбыльные. С другой стороны, дон Кандидо особенно не настаивал на том, чтобы сын его изучал те или иные гуманитарные науки. Прочить его в адвокаты? Даже нечего и думать: он пристрастился бы к судебным делам и погубил бы как свой капитал, так и капиталы клиентов. Сам-то дон Кандидо не пошел в словесности дальше изучения Катона, что, однако, не помешало ему сколотить солидное состояние.

Теперь, кроме того, у него родилось желание приобрести титул, и ему казалось, что было бы не худо, если бы сын его сменил книги, жезл Меркурия или шапочку доктора на графскую корону; как раз в эти дни некто Сантовения и совершил такого рода обмен. Несмотря на свое невежество, дон Кандидо понимал, что Леонардо не будет блистать ни как литератор, ни как делец, и, размышляя про себя или беседуя со своей супругой, он говорил так:

— Не следует строить иллюзий. Наш сын никогда многого не добьется, сколько бы мы ни прилагали усилий, сколько бы ни тратили денег на его обучение. Его голова устроена так, что ему только бы повесничать да вести праздную жизнь. Ведь это за целую милю видно. Так неужто же, чтобы играть роль в свете, ему нужны солидные знания? Разумеется, нет! Кастильская пословица гласит: «не в знании счастье, а в деньгах, которые господь дает»; а в деньгах у него недостатка не будет, когда я умру. Поэтому, если мне удастся получить титул графа Гамбоа, чего я добиваюсь в Мадриде, то денежки вместе с дворянством будут тем средством, которое дает возможность любому болвану красоваться в первых рядах общества, пользоваться привилегиями и крепко спать, твердо зная, что никто не посмеет прижимать тебя с долгами — напротив того, каждый снимет перед тобой шляпу и станет преподносить тебя, а угождать будут наперебой и малые и старые, и важные господа и хорошенькие женщины. Ах, сколько времени потеряно: если бы я приобрел титул лет десять назад, разве так бы шли наши дела теперь!

В самом деле, честолюбия у Леонардо было еще меньше, чем способностей. Будучи благоразумным, он никогда не надеялся, что сможет стать чем-то благодаря знаниям, усердным штудиям или ловкости. Наоборот, уверенный в том, что после смерти родителей он станет достаточно богат, Леонардо не прилагал никаких усилий, чтобы приобрести знания: он не утруждал себя подготовкой к лекциям по юриспруденции и разражался смехом, когда в кругу семьи ему говорили в шутку, что он сможет стать аудитором королевского суда либо графом или что отец, добиваясь титула, заказал в Испании генеалогическое древо, в ветвях которого не будет ни капли иудейской или мавританской крови. С другой стороны, насколько скромны были в то время его склонности, настолько сильны и неукротимы были его страсти.

Высшим законом для него, по крайней мере в ту пору, было наслаждение. А беспредельно любящая мать, вместо того чтобы умерять несдержанные порывы сына, как то сделал бы каждый, находила, казалось, удовольствие в том, что давала ему полную свободу. В чем, собственно, мог испытывать нужду юноша его возраста и положения? Всего у Леонардо имелось вдоволь: были книги, костюмы, лошади с коляской, слуги, деньги. Ему не надо было ни о чем просить, ибо с самой колыбели он привык к тому, что исполнились все его желания и даже любые прихоти, стоило ему лишь намекнуть. Не проходило дня, чтобы мать не делала ему какого-нибудь дорогого подарка, а уж каждый вечер она обязательно клала ему во внутренний карман жилета пол-унции золотом, а то и целую унцию. Естественно, деньги эти приходили и уходили с равной легкостью, он даже не понимал их ценности, и, что хуже всего, блудному сыну ни разу не приходило в голову, что можно было бы сберечь на завтра то, что вовсе не обязательно тратить сегодня. На что же проматывал золото наш безусый студент? Читателю нетрудно догадаться: азартные игры, женщины, кутежи с друзьями — вот тот омут, который пожирал состояние Леонардо Гамбоа и губил его душу в самую нежную пору ее жизни.

Как только ушли сестры, Леонардо занял место Аделы и, оказавшись напротив матери, облокотился на стол, подпер лицо руками и некоторое время сидел молча, пристально глядя на донью Росу, потом вдруг спросил: