Студенты, которые заранее подготовились к лекции и были уверены, что смогут изложить ее суть с достаточной ясностью, смотрели независимо и не сводили глаз с профессора. Те же, кто и не думал раскрывать учебник, наоборот, старались съежиться и не знали, куда глядеть. Именно в таком положении пребывал знакомый нам Леонардо Гамбоа, судя по признанию, которое он сделал своим друзьям Менесесу и Панчо Сольфе. Так как при его росте и характере ему нелегко было остаться незаметным, он никогда не садился перед кафедрой, а всегда где-нибудь сбоку, да и то на последних скамьях. В описываемый нами день он занял крайнее место на скамье в самом углу, потеснив для этого своего друга Панчо Сольфу. Окинув взглядом всю аудиторию, Говантес обратился к студенту, сидевшему справа от него, назвав его Матиарту. Это был тот самый похожий на испанца студент, с которым мы уже познакомились. Профессор предложил ему изложить содержание прошлой лекции, что Матиарту выполнил без труда и гладко. Затем Говантес спросил студента, похожего на мулата, по фамилия Мена; наконец, он обратился к третьему, которого звали Арредондо и который сидел перед самой кафедрой. Как только последний закончил свое довольно подробное изложение материала, взгляд Говантеса обратился влево, мельком скользнул по Леонардо (который тут же наклонился, чтобы поднять нарочито оброненный носовой платок) и остановился на молодом человеке, сидевшем на другом конце той же скамьи. Тот не знал темы и молчал, поэтому любезный профессор, немного выждав, сказал: «Следующий!» Результат был тот же. Тогда он на выбор обратился к четвертому, затем к шестому, который тоже не смог ответить на вопрос, пока, пропустив еще трех-четырех человек, Говантес не обратился к Гамбоа: «Попрошу вас». Леонардо попытался притвориться, будто не слышал, потом — будто не понял. Но тут его приятель Панчо подтолкнул его, и Леонардо встал; испытывая одновременно досаду и смущение, он выпалил:

— Будь я проклят, если что-нибудь повторил по этой лекции.

Эти слова вызвали общий смех. Но Гамбоа, овладев собою, продолжал:

— Из того, однако, что говорили сеньоры, выступавшие до меня, я делаю вывод, что тема, которая сейчас обсуждается, является одной из наиболее важных, и полагаю, что ее основные положения я не забуду в случае, если мне понадобится применить их в нашей судебной практике.

С этими словами Леонардо сразу же сел, успев ткнуть указательным пальцем в бок терпеливого Панчо, который то ли от боли, то ли от щекотки не выдержал и подскочил на мосте. Неожиданное выступление Леонардо, так же как и его поведение, вызвало новый взрыв смеха, к которому, несмотря на свою серьезность, присоединился и профессор, после чего он без замедления приступил к чтению лекции о личном праве. Сначала он дал определенно того, что понимается под личностью в римском праве; затем объяснил, что такое состояние, отметив при этом, что оно подразделяется на естественное и гражданское, а это последнее может быть трояким, а именно: по вольному выбору, натуральное и по семейному положению. И тут он вплотную подошел к изложению того, что можно назвать историей рабства. Он обрисовал его, исходя, разумеется, не из фактов античного или современного общества, а проводя параллели с положением римского права, готского права и кубинских законов. Хотя в ту пору на Кубе и царила сравнительная свобода преподавания, однако аболиционистские идеи еще не начали там распространяться.

Говантес, как всегда, был в ударе: он блистал красноречием и неоднократно проявлял широкую эрудицию; последняя в немалой степени объяснялась, несомненно, его недавней встречей с Сако, переводчиком и толкователем книги Гейнекия[35] «О римском гражданском праве», появившейся в коллегии Сан-Карлос в минувшем 1829 году. Когда часы пробили девять, Говантес встал, за ним поднялись и студенты, проводившие его громом аплодисментов.

Мы уже сказали, что студенты, изучавшие отечественное право, дружно поднялись со скамей, следуя примеру своего профессора. Им очень хотелось поскорее выйти из аудитории, но все они оставались на своих местах, пока Говантес не сошел с кафедры и не направился к выходу, опустив голову и зажав текст кодекса под мышкой. Только тогда, разделившись на две колонны, юноши в почтительном молчании последовали за ним.

Те немногие, что проводили Говантеса до самых дверей его кельи, находившейся в конце галереи, были семинаристами — воспитанниками коллегии. Они выделялись среди других длиннополым коричневым платьем, которое делало их похожими на причетников, хотя, несомненно, ни один из них не выбрал бы духовной карьеры.

Как только профессор удалился, все студенты не-семинаристы бросились, расстроив свои ряды, вниз по широкой каменной лестнице. Гурьбой они спустились на галерею и в беспорядке высыпали на улицу, словно сам портал коллегии Сан-Карлос разом изверг всю эту толпу из-под своих широких сводов.

Очутившись на улице, молодые люди разбрелись по городу. Довольно многочисленная группа обогнула казарму Сан-Тельмо, где кончается улица Сан-Игнасио, затем свернула на улицу Чакон, оттуда — на Кубинскую и, наконец, по Казарменной направилась к цели своей прогулки — Холму Ангела. Любознательный читатель, знакомый уже с предыдущими страницами, мог бы легко узнать среди этих шумных, галдящих студентов трех неразлучных друзей — Гамбоа, Менесеса и Сольфу. Первый из них был, несомненно, вожаком: он шел впереди, подбрасывая правой рукой индийскую трость с золотым набалдашником и серебряным наконечником, словно это была палка тамбур-мажора. По мере того, как они приближались к церкви Святого ангела-хранителя, которая, как знают гаванцы, находится на терраплене Пеньянобре, становилось все теснее, ибо отсюда дорога шла под уклон и была запружена огромной разноплеменной и разношерстной толпой мужчин и женщин, следовавших в том же направлении.

Белые женщины, во всяком случае те, что не направлялись в церковь, ехали в китринах[36], начинавших в ту пору входить в моду и заменять кабриолеты или шарабаны, которыми пользовались в минувшем веке. Почти во всех этих экипажах на единственном сиденье восседали три дамы, причем старшие из них располагались по бокам, мягко откинувшись назад, а самая молодая возвышалась между ними, прямая как палка, ибо наши китрины, как и наши шарабаны, приспособлены не для трех, а только для двух человек. Стояла ранняя осень, и солнце не слишком припекало, хотя был уже десятый час утра. У экипажей, как правило, верх был откинут, и сидевшие в них женщины, большей частью молодые, могли показаться во всем своем блеске: хорошенькие, в светлых платьях — одни в белых, другие в цветных — с обнаженными плечами и руками, они ехали без шляпок или капоров: черные косы были заколоты черепаховым гребнем, который называется черепичкой.

Белые женщины, которые шли пешком по скверно замощенным улицам без тротуаров, конечно, спешили в церковь, если судить по их темной одежде и кружевным мантильям. Цветные обоего пола — а их было вдвое больше, чем белых, — также двигались пешком к церкви, а некоторые из них либо прогуливались, либо продавали по случаю праздника разложенные на кедровых лоточках маисовые лепешки. За столиками на крошечных кожаных табуретках сидели, прислонившись к стене, чернокожие уроженки Африки; возле каждой стояла жаровня, а на ней — форма для выпечки лепешек. Креолки презирали это занятие. На темную каменную форму накладывалась деревянной ложкой порция смоченной маисовой муки, из которой получалась лепешка весом в три-четыре унции. Негритянки продавали прохожим такие лепешки, подрумяненные на жаровне, с кусочком положенного сверху сливочного масла, горячие и сочные, и брали за них по полреала за пару. Многие сеньориты не могли удержаться, чтобы не остановить экипаж и не купить тортильи святого Рафаила, как они назывались, прямо с индейской жаровни, ибо такие-то они и были вкуснее всего.