Пока внимание остальных было занято тем, что происходило на террасе и перед нею, во дворе инхенио, Исабель снова и снова возвращалась мыслью к мучавшим ее вопросам, и внезапно она спросила себя: «Почему я люблю Леонардо? Что общего между его образом мыслей и моим? Сможем ли мы когда-нибудь прийти к согласию относительно того, как следует обращаться с рабами? И если даже предположить, что согласие будет достигнуто, то какою ценой? Неужели я покорюсь и ради Леонардо стану жить в этом аду? Неужели и я, подобно донье Росе, смогу спокойно смотреть на все ужасы и несправедливости, которые безнаказанно творятся здесь днем и ночью?..»

Однако внезапно Исабель было отвлечена от своего молчаливого монолога, ибо в эту минуту донья Роса неожиданно обнаружила те благородные черты своего характера, существования которых ни Исабель, ни другие присутствующие даже и не подозревали. Как уже сказано, по распоряжению хозяйки поместья был освобожден от железных оков самый униженный и несчастный раб в ее инхенио. Встав на этот путь, донья Роса решилась следовать по нему до конца. Она действовала, охваченная лихорадочным желанием творить добро, вся во власти одного из тех порывов, подчиняясь которым люди одинаково слепо совершают и благие и злые дела. Еще Исидоро лежал, простершись у ее ног, а уже она отдавала приказание снять оковы с шестерых его товарищей, и, словно этих двух подвигов человеколюбия было ей не довольно, она велела привести к себе Томасу и трех остальных негров, подвергшихся в то утро наказанию. Она терпеливо выслушала их жалобы, дала им несколько добрых советов, нашла для них подобавшие случаю слова утешения и под конец гневным тоном произнесла:

— Вас наказали сегодня против моей воли и отданного мною распоряжения… Дон Либорио! Снимите с этих негров оковы!

Каковы бы ни были тайные причины, побудившие донью Росу вновь coram populi[77] взять в свои руки бразды правления поместьем, человечность первых ее распоряжений пробудила глубокий и искренний отзвук в сердцах всех, кто был тому свидетелем. Громко и шумно выразили свое одобрение мужчины, растроганные женщины проливали слезы радости. В глазах же Исабели сеньора Гамбоа вдруг совершенно преобразилась, и если еще недавно благородное сердце девушки низвергло донью Росу в бездну глубочайшего презрения, то теперь в один миг оно вознесло ее до высот самого пламенного обожания. В эту минуту донья Роса представлялась Исабели прекраснейшей и милосерднейшей из женщин, и девушка готова была кинуться к ней на шею, чтобы обнять ее так же нежно, как в былые дни обнимала после долгой разлуки свою покойную мать, когда та с улыбкой встречала ее на пороге родного дома. Теперь она готова была преклонить колена перед доньей Росой, чтобы так же, как сделал это только что первый из рабов, удостоившихся ее милости, излить перед ней всю свою благодарность.

— Что может быть сладостней счастья прощать людей, чья судьба зависит от нас! — воскликнула Исабель, и по щекам ее побежали слезы волнения, с которым она не в силах была совладать. — Это единственная радость, какую может доставить власть над рабами!

— Вы плачете, сеньорита? — сочувственно спросил ее священник.

— Всякий раз, когда при мне, — отвечала она сквозь слезы, — совершают великодушный, милосердный поступок, глаза мои невольно увлажняются.

— Боюсь, что если вы поживете здесь подольше, они и вовсе перестанут у вас просыхать, но только по причинам обратного порядка.

— Мне думается, я не могла бы долго здесь прожить.

— Я вижу, сеньорита, — заметил падре, удивленный чувствительностью ее сердца и ясностью взгляда на вещи, — я вижу, вы сделаны совсем не из того тоста, из какого делаются рабовладельцы.

— Это верно. Если бы мне пришлось выбирать между судьбой рабыни и судьбой госпожи, я предпочла бы рабство, потому что участь жертвы кажется мне более завидной, чем участь палача.

Между тем Адела восторженно обнимала свою мать и, осыпая ее щеки горячими поцелуями, говорила:

— Если сегодня день отпущения грехов, то можно — я позову… — Девушка не решалась произнести вслух запретное имя.

— Кого? — нахмурясь, спросила донья Роса.

И Адела уже гораздо более робко, нежели вначале, прошептала это имя матери на ухо.

На лице доньи Росы изобразилась внезапная перемена, и столь же резко изменилось ее расположение духа: благотворительный пыл внезапно уступил место суровости, а мгновение спустя — гневу.

— Нет, нет. Ей нет прощения… Да она и не нашла нужным просить его у меня.

— Но она здесь, она пришла умолять тебя, чтобы ты простила ее, и только ждет, когда я ее позову.

— Нет, девочка, нет. Я не хочу ее видеть.

Огорченная, со слезами на глазах, отошла Адела от матери.

А вскоре приступили к крещению двадцати семи новых рабов, доставшихся дону Кандидо из той партии негров, которых привез недавно из Африки бриг «Велос». Затем три или четыре негра были обвенчаны, причем никто, даже видимости ради, не справился у них, желают ли они этого. И под конец позволено было ударить в барабан, иначе говоря — устроить пляски, продолжавшиеся до захода солнца.

По распоряжению доньи Росы жезл правителя, то бишь кожаная плеть, или, иными словами, власть над неграми инхенио, временно перешла к бойеро.

День быстро клонился к вечеру. В глубине усадебного двора, в самом отдаленном от господского дома конце его, слышался глухой рокот барабана, сопровождавший печальные песни и неистовые пляски, вывезенные неграми из их родной Африки.

В середине двора, в здании сахароварни, царила шумная суета. В печах под паровыми котлами и под котлами ямайский установка пылал жаркий огонь, a из высоких труб, видом своим напоминавших башни, валил клубами густой черный дым.

В давильном отделении между прессом и паровой машиной расхаживал помощник машиниста, уроженец Североамериканских Штатов, лишь накануне прибывший в инхенио со своей родины, берегов скалистого Мойна. Держа в руках масленку с длинным изогнутым носиком, он смазывал сцепления и оси работающего механизма, чтобы уменьшить таким образом трение движущихся частей, эту неустранимую причину потерь полезной энергии.

Тут же находился и мастер-сахаровар, который должен был сегодня доказать свое умение варить сахар из тростника, размолотого по новому способу, а так как предстоящее испытание тревожило мастера, он с нетерпением и беспокойством ожидал той минуты, когда по лотку побежит первая струя выжатого тростникового сока. Что касается негров, работавших в сахароварне, то они весьма недоверчиво и даже не без подозрительности следили за приготовлениями к пуску машины, недоумевая, каким образом можно изготовить сахар без упрямых мулов и ленивых волов.

Красный раскаленный шар заходящего солнца опускался за дальней пальмовой рощей, окружавшей строения конного завода, когда в здании сахароварни появились владельцы инхенио, их гости, домочадцы и служащие, работавшие в поместье. Процессию возглавлял священник прихода Кьебраача, одетый ради столь торжественного случая в шелковую сутану и парадную четырехугольную шапочку. Двое молодых людей, один справа, а другой слева от падре, несли каждый по большой связке тростника, обвитой белыми и голубыми шелковыми лентами. Четыре девушки поддерживали перевязанный тростник за концы лент. Остановясь перед сахарным прессом, священник вполголоса прочел по-латыни короткую молитву, затем, взяв в руки серебряное кропило, обрызгал святой водою давильные вальцы машины, после чего молодые люди положили принесенный ими тростник на платформу приемника, и паровой сахарный пресс прославленного инхенио Ла-Тинаха был пущен в ход.

Несколько позднее, когда уже смерклось, в господском доме накрыли стол для праздничного ужина.