— Так вот, как я тебе говорила, — добавила Немесия, — вышла я из портновской Урибе и иду себе по улице Агуакате. Дойдя до дома Гамесов — знаешь, того, что стоит за Тересианским монастырем, — слышу вдруг музыку и голоса, мужские и женские. Я прислонилась к стене у окошка — под ним как раз высокая скамья; окно было раскрыто и занавески откинуты. Вижу — комната полна народу: играют, поют и танцуют. А какое у нас сегодня число? Да ведь нынче двадцать седьмое октября! Постой! Так это именины Флоренсии, самой младшей из сестер Гамес. То-то она была во всем белом и с распущенными волосами; кстати сказать, для белой девушки они у нее уж очень вьются… По крайней мере… они, конечно, очень красивые, такие длинные и густые, а по мне было бы лучше, будь они немного потемнее.

Сесилия вздохнула, а Немесия, словно не заметив этого, стала выкладывать уже без утайки:

— Сидит, значит, Флоренсия за роялем, а вокруг все разные там сеньориты и молодые кабальеро. И знаешь, кто еще там был? Ну да, конечно, это была она! Помнишь высокую бледную сеньориту, такую хорошенькую? Да я еще тебе говорила, что утром в день святого Рафаила она ехала в коляске Гамесов? Она-то и разговаривала с Менесесом, приятелем твоего… ну, понимаешь?.. Там же был и другой, он тоже все с ними ходит… да как бишь его зовут? Сола, Софа… ах, да, Сольфа. Но твоего-то молодца не было, о нем только говорили. Я в точности слышала, что о нем упомянули…..

— Кто упомянул? — с тревогой в голосе спросила Сесилия.

— Не могу тебе сказать наверняка, но как будто Менесес, в разговоре с бледной сеньоритой. Они говорили о нем и, насколько я поняла, все собирались на большой бал в Филармоническом обществе.

— Этого-то я и боялась! — сказала Сесилия.

— А-а! Теперь-то я понимаю, — воскликнула Немесия, — кому шили шелковый жилет, который я должна была так срочно закончить. Знай я раньше, не торопилась бы так поспеть ко времени. Ведь я его до поздней ночи шила, а дали мне работу только накануне вечером и велели принести сегодня в три часа. Кто бы мог подумать! Уж во всяком случае, на этот бал для белых он не пошел бы в жилете, сделанном моими руками. Это я говорю просто так, чтобы ты знала, милочка, мне-то от этого ни холодно, ни жарко. Он ведь для меня пустое место, я стараюсь только для тебя, ведь ты им увлечена… Будь осторожна, мужчины все такие неблагодарные твари! Но лучше помолчать и не подливать масла в огонь.

И действительно, сказанного было вполне достаточно, пожалуй даже более чем следует, чтобы взволновать девушку и менее пылкую, чем Сесилия. По мере того как подруга развивала нить своего рассказа — а била она в цель не только тем, что сообщала какие-то новости, но и тем, как она их сообщала, — гнев и раздражение Сесилии все возрастали. Что предпринять в подобном случае, чтобы помешать, если еще есть время, этому молодцу, как называла его Немесия, встретиться с незнакомкой на балу в Филармоническом обществе? Девушку обуревала ревность, ярость и отчаяние. Ей не сиделось в кресле у окна. Не раз она вскакивала, собираясь, по-видимому, пойти переодеться и выбежать на улицу, но тут же снова возвращалась на место. Она просто задыхалась от бешенства.

Старушка тем временем сидела не шелохнувшись, погруженная в молитвы: закрыв глаза, она перебирала большим и указательным пальцами правой руки одно за другим черные зерна четок, лежавших у нее на коленях. Немесия украдкой поглядывала на Сесилию и, казалось, наблюдала за мучительной борьбой, которая бушевала в груди подруги и отражалась на ее лице, словно в зеркале. При этом Немесия слегка улыбалась, как бы предвидя все заранее и не опасаясь печального исхода. Наконец Сесилия откинулась на спинку кресла, глубоко вздохнула и прошептала:

— Лучше не надо. Я знаю, что мне делать. Издеваться над собой никому не позволю. Я почти счастлива… Никуда я не пойду!

Тогда Чепилья подняла на внучку взгляд, в котором светились одновременно и радость и сострадание. Немесия же, видимо удовлетворенная и даже гордая тем, что ее приход возымел желаемое действие, удалилась, нежно распрощавшись со своими друзьями.

Немесия подошла к двери своего дома как раз в ту минуту, когда ее любимый брат Хосе Долорес выходил на улицу, держа под мышкой покрытый чехлом кларнет, а в руке — сверток нот. Он шел, как всегда, опустив голову и, видимо, о чем-то задумавшись. По этой-то причине, а также потому, что улица и дом тонули во мраке, музыкант и сестра его чуть было не разминулись, не заметив друг друга. Как бы то ни было, Немесия первая узнала брата, преградила ему дорогу и, припомнив два стиха из популярной в ту пору задорной песенки, спросила:

— Куда ты шествуешь с котом в такую ночь глухую?

— Как! — воскликнул удивленный Хосе Долорес. — Это ты? А я и ждать тебя перестал.

— В такую рань на бал?

— А который час?

— Когда я проходила мимо монастыря святой Екатерины, там только-только прозвонили к вечерне.

— Ошибаешься: сейчас должно быть позже, чем ты думаешь.

— Возможно. Голова-то у меня дурная, я и сама не знаю, что со мной делается.

— А что случилось, сестра? Выкладывай, а то я спешу.

— Ладно, я не собираюсь тебя задерживать. Ты, надеюсь, успел хоть немножко перекусить?.. Хоть чашку кофе выпил?

— Разумеется. Выпил кофе с молоком, съел кусок хлеба с сыром; этого мне хватит до полуночи, а там перехвачу еще рагу или чего-нибудь в этом роде. Ну так говори! В чем дело?

— Сегодня вечером в том домике — знаешь, на углу улицы О’Рейли, у второго входа в таверну, — такое творилось!

— А что там произошло? Ты никак чему-то радуешься?

— Есть чему. Слушай. Иду это я мимо домика… Сенья Клара задержала меня в мастерской дольше, чем обычно. Было уже довольно поздно, но все же я отправилась к Сесилии; мы с ней условились встретиться после вечерни и пойти на Холм Ангела. Она, видишь ли, подозревает, что тот красавчик, что приходил сегодня днем в портновскую за новым костюмом, собирается на бал к Фарруко, чтобы свидеться с сеньоритой, которая приехала из деревни в день святого Рафаила, и решила поймать их на месте преступлении. Все это, конечно, ревнивые женские домыслы. Только это я вышла на перекресток — вижу, какой-то мужчина крадется к окошку ее домика и заводит разговор с кем-то, кто стоит за занавеской. Тут меня разобрало любопытство, и как только мужчина отошел, я подбежала к окну… И как ты думаешь, на кого я наткнулась? На Чепилью. Она уговорила меня пойти. А у них там — не поймешь что! Сесилия, видно, оделась, чтобы пойти со мной, а бабка ее не пустила, да в сердцах ей тунику порвала и черепаховый гребень сломала. И все это в одну минуту!

— Несчастная девушка! — сокрушенно воскликнул музыкант.

— Сесилия ведь очень упряма. Коли ей что втемяшится в голову, так тому и быть. Поэтому бабка страсть как обрадовалась, когда меня увидела. Ей самой с внучкой теперь уже не сладить. Вот она и попросила меня войти и попытаться вместе с ней уговорить Сесилию дома посидеть.

— Ну, и удалось это вам? — полюбопытствовал Хосе Долорес.

— Разумеется, — с подчеркнутой важностью ответила Немесия. — Я-то знала ее слабые места и не ошиблась. И бабка и я — мы обе не хотели, чтобы Сесилия шла гулять. Оказалось, что и тот человек, что живет в предместье Сан-Франсиско и содержит их, тоже запретил ей выходить. А потом узнаю: оказывается, он-то и стоял под окном перед тем, как мне прийти, и разговаривал с Чепильей.

— Хотел бы я знать, как она к нему относится?

— Вот уж этого я не знаю. Мне все же кажется — кабы он просто был влюблен в нее, он так бы не заботился о ней.

— Так ведь он, видно, ее отец! Сеньо Урибе твердо в этом уверен, он говорит даже, что и мать жива.