Донья Роса отлично поняла, что стóит еще хоть немного продолжиться этой порке, этим жалобным стонам и воплям ни в чем не повинного кучера, и дон Кандидо встанет и в сердцах натворит что-нибудь страшное, ибо он был не только груб от природы, как человек, не получивший воспитания, но и обладал крутым нравом. Привстав на постели, сеньора Гамбоа крикнула в окно:

— Прекрати, Леонардо!

Этого оказалось достаточно. Правда, юноше и так пора уже было умерить обуявший его гнев, да и силы к тому же стали покидать его.

Кто же после этого из них двоих — жертва или палач — обрел себе покой в постели? Вернее — что происходило в душе хозяина, когда он улегся на свое ложе, и что творилось с несчастным рабом, когда тот рухнул на свою жесткую койку? Трудно ответить на этот вопрос тому, кто не был ни разу ни жертвой, ни палачом, точно так же как невозможно понять все это до конца тем, кто никогда не жил в стране рабов.

Как и следует предположить, на другой день после бала в Филармоническом обществе в девять часов утра в доме Гамбоа не спали только двое. Разумеется, мы ведем здесь речь лишь о господах, ибо восьми-девяти слугам этого семейства полагалось с раннего утра быть на ногах и выполнять обычные обязанности, вне зависимости от того, как они провели ночь.

Дон Кандидо, хотя и не выспался и его одолевали мрачные мысли, навеянные тем, что ему пришлось услышать на заседании в доме дона Хоакина Гомеса, поднялся рано и по свойственной ему нетерпеливости отправился в путь пешком.

Его супруга встала чуть позднее и, покойно откинувшись в одном из кресел, стоявших в столовой, пила кофе с молоком.

Не без умысла садилась она каждое утро именно в это кресло. Со своего места донья Роса могла наблюдать за всем, что творилось в доме: с утра ли готовили прачки щелок для стирки или жаровню с древесным углем для глажения белья; не попусту ли болтали портнихи с другими слугами, вместо того чтобы обшивать всех домочадцев; тщательно ли мыли кучера экипажи, задавали овес лошадям и чистили сбрую для верховой езды; поздно ли или своевременно возвращался Апонте, водивший купать лошадей, что означало, ходил ли он на пристань Лус или дальше, к Пунте; шил ли Пио, старый кучер Гамбоа, сидевший в сагуане, башмаки служанкам, а порою и госпожам, выполняя одновременно обязанности привратника, когда не требовалось закладывать экипаж для хозяина; наконец, пришел ли повар, этот вежливый и рассудительный, как принято выражаться среди рабовладельцев, негр с внешностью аристократа, отправлявшийся рано утром на рынок по соседству со Старой площадью, чтобы запастись мясом, птицей и овощами, которые были заказаны ему с вечера.

Повар вставал в доме раньше всех. Он разводил огонь, готовил кофе с молоком, чтобы Тирсо и Долорес могли подать его, как только хозяева проснутся. На рынок повар ходил не всегда в один и тот же час, да и управлялся не всегда быстро, хотя Старая площадь находилась и недалеко от дома Гамбоа. В то утро, например, о котором мы сейчас повествуем, он отправился туда слишком рано. Пока он шел к рынку, держа в одной руке фонарик, как то было приказано распоряжением муниципалитета со времен Сомеруэлоса, а в другой — корзинку, с крепости грянул пушечный выстрел, возвещавший четыре часа. Комендант открыл крепостные ворота, и мертвую тишину города нарушили многоголосый шум толпы и всевозможные резкие, нестройные звуки.

По возвращении с рынка повар давал хозяйке отчет. Тут начинались брань и угрозы наказания за то, что мясо стоит слишком дорого, что сорт его плох, а порою — что и вес недостаточен; ворчала донья Роса и на то, что вместо цыплят Дионисио покупал кур, сердилась из-за овощей, так как вместо фасоли он приносил горох, вместо кресса — латук, или наоборот. Такова уж судьба раба, что ему никогда не угодить хозяину. Словом, донья Роса всегда находила повод для жалоб на повара, который и в самом деле частенько ошибался, то ли по тупости, то ли по злому умыслу или просто по невнимательности.

— Дионисио, разве я не велела тебе купить цыплят понежнее? — спрашивала она, вынимая из корзинки пару птиц с перевязанными лапками. — Почему ты принес кур? Ведь хозяин ест только цыплят!

— А я и купил цыплят, сеньорита, — отвечал повар, — они только малость жирны и потому похожи на кур. Да к тому же на рынке помельче не было.

— Ты мне голову не морочь, Дионисио. Я не дура и не вчера родилась. Если ты много знаешь, то я, наверное, знаю больше. Сколько же ты за них дал?

— Два песо, сеньорита: птица нынче дорогая.

— Пресвятая дева! Зачем же ты их покупал у твоей толстухи негритянки-лукуми? Да она дороже всех на рынке берет!

— Нет, сеньорита, я их купил у деревенского торговца. Гляньте получше, ваша милость: перышки-то у них красной глиной перепачканы.

— Это еще ни о чем не говорит, Дионисио. Твоя кумушка могла нарочно оставить на них грязь, чтобы люди поверили, будто они свежие, прямо из деревни, а не из вторых рук.

— Сеньорита, черная торговка мне не кума, и не моя она толстуха. Мы с ней одного племени.

— Я знаю, что говорю, Дионисио, и нечего меня поправлять. Если ты чему-нибудь и научился, то я умею обламывать таких умников, как ты. Видишь, вот там — артиллерийский арсенал[50], а вон там — Ведадо[51]. В таких местах ничего не стоит пройти полный курс наук. Итак, ступай себе, черномазый плут. Я не желаю только, чтобы вы, сударь, или ваша кумушка угощались за мой счет.

«Кто умеет молчать, тот мудр, как Санчо», — гласит пословица, и Дионисио, по горькому опыту своей долгой, тридцатилетней жизни невольника, отлично знал, что помалкивать следует с той минуты, как господа начинают обращаться к нему на вы. Это было верным признаком того, что близится приступ гнева, что буря уже над головой и вот-вот разразится гроза. Ввиду этого повар быстро собрал все покупки и скрылся на кухне, сумев отыскать, подобно опытному кормчему, временное убежище в первой же гавани, указанной ему провидением.

Дионисио родился и вырос во дворце графов Харуко. Читать и писать он научился сам, каким-то особым чутьем. Эта благоприобретенная грамотность необычайно возвышала нашего негра в глазах его собратьев по неволе, обычно куда более невежественных. Дионисио был присяжным танцором и, в частности, великолепно танцевал менуэт, который он перенял в дни пышных празднеств у своих хозяев. Будучи молодым лакеем — а это была его первая должность, — он всегда близко соприкасался с жизнью господ; именно у них в доме он увидел будущую графиню Мерлин, многих губернаторов, первого графа Баррето и прочих именитых особ Кубы, Испании, а также иных стран, как, например, Луи Филиппа Орлеанского, впоследствии французского короля.

Со временем, благодаря ловкости и бережливости, находясь среди богатых и щедрых людей, у которых бывали знатные лица, Дионисио смог накопить достаточно денег, чтобы заключить своего рода контракт: иначе говоря, он условился с хозяином о цене за себя на случай продажи и дал ему восемнадцать золотых унций, или триста шесть дуро. Однако после смерти графа Дионисио вместе с несколькими другими невольниками выставили для продажа с торгов, происходивших в присутствии нотариуса дона Хосе Салинаса; аукцион устраивался для того, чтобы покрыть большие расходы, связанные со вступлением в силу завещания графа и дележом его имущества. Кулинарное и кондитерское искусство Дионисио, которому он был обучен с самых молодых лет, дало возможность просить за него при продаже более высокую цену, чем за других рабов, не знавших никакого ремесла; поэтому «контракт» с хозяином помог Дионисио только тем, что его продали не за восемьсот песо, как оценил хозяин, когда принял от него вышеупомянутую сумму, а за пятьсот. На торгах дон Кандидо приобрел негра меньше чем за пятьсот песо, хотя это и не была самая высокая цена; просто Гамбоа сумел вовремя «подмазать» судебного чиновника, а иных публичных торгов не было. Дионисио страдал двумя существенными недостатками, которые усугубляли его печальное положение: во-первых, он увлекался женщинами, а во-вторых, как мы уже упоминали, — тем танцем, который составлял привилегию белых.