— Но не странно ли, — добавил молодой человек, — едва только мы оттуда вышли, он позвал меня и сказал мне, что хочет видеть господина, то есть папу.

— Так я и думал, — пробормотал дон Кандидо, вставая. — Ничего, подождет до завтра, не велик барин! Или, может быть, его светлость полагает, что я стану утруждать себя ради него в такую пору?

Однако, если бы о посещении барака спросили у побывавших там девушек, их рассказ сильно отличался бы от того, что рассказали доктор и Леонардо. Они поведали бы о черном Геракле, распростертом навзничь на жестких дощатых нарах, о ногах его, зажатых в колодки, о зиявших на пепельно-черном теле кровавых ранах — страшных следах бульдожьих я укусов, о его изодранной в клочья одежде, подложенной ему под голову вместо подушки, о раскинутых руках его с истерзанными кистями, видимо причинявшими ему жестокую боль, и о том, как, взглянув на него, одна из подруг воскликнула, что он похож на Христа, претерпевшего крестную муку, на распятие из эбенового дерева; и еще они сказали бы, что зрелище это преисполнило их сердца состраданием и благочестивым трепетом и что нестерпимо стыдно стало им оттого, что они целой толпой прибежали поглазеть на беглого негра, — но что еще нестерпимее было для них сознание своего бессилия, ибо ничем не могли они облегчить участь этой новой жертвы общественной несправедливости и тирании, господствовавшей на их несчастной родине!

В это утро, утро первого дня рождества, управляющий инхенио Ла-Тинаха поднял рабов на ноги гораздо раньше обычного. Что было тому причиной, сказать трудно: возможно, он хотел выслужиться перед хозяевами, показать себя человеком усердным и деятельным; возможно также, что всему виной были петухи, запевшие в неурочный час и тем введшие дона Либорио в заблуждение.

Еще не отзвучал в воздухе последний удар колокола, торжественным своим голосом созывавшего негров на работу, когда дон Либорио, подкрепившись двумя-тремя чашечками кофе, закурив сигару и вооружась, снял с гвоздя знакомый читателю ключ, кликнул бульдогов и пешком направился к невольничьему поселку, чтобы отпереть его железные решетчатые ворота. Энергичным движением вложил он в отверстие замка тяжелый ключ и попытался повернуть его — ключ не поворачивался. «Что за наваждение! — подумал про себя управляющий. — Не иначе как тут кто-то ковырялся. Ну добро же, всыплю я им сегодня! Небу станет жарко!»

Он посветил сигарой в отверстие замка, повернул ключ на пол-оборота в другую сторону и вдруг явственно услышал, как щелкнул язычок, входя в отверстие дужки. «Черт побери! Ну, не остолоп ли я? Ворота запер, а замок не замкнул! Что ж это — забыл я его закрыть, что ли? Или пьян был? Или, может, с ума спятил? Либо затмение на меня нашло? Или это мне колдовским заговором глаза отвели? Что ж это такое — а, Либорио?»

Впрочем, долго ломать голову над этой загадкой дону Либорио было недосуг: негры уже выходили из хижин, и управляющий занялся своим обычным делом. Он отодвинул засов, открыл ворота и встал у верейного столба так, чтобы, согласно заведенному порядку, все невольники прошли мимо него один за другим. Поэтому, хотя и были довольно темно, от его зорких глаз не укрылось, что одна из негритянок шла, хоронясь за спину своего товарища, и, видимо, хотела проскользнуть незамеченной. Для злобного и подозрительного дона Либорио этого оказалось довольно; коршуном налетев на свою жертву, он грубо схватил ее за плечо и поднес ей к лицу зажженную сигару. Каково же было его изумление и даже радость, когда он узнал в невольнице Томасу, негритянку племени суама, — ту, что две недели назад бежала из инхенио. А пока дон Либорио стоял, вцепившись пальцами ей в плечо, к воротам, так же крадучись, как и Томаса, подошел Клето, из племени ганга, а вслед за ним — арара Хулиан, биби Андрес и бриче Антонио. Управляющий всех их остановил и отвел в сторону.

Тем временем остальные невольники, пройдя мимо дона Либорио, построились на большой площадке в середине усадебного двора, и управляющий, выведя пятерых беглецов вперед, приказал им встать напротив своих товарищей, занимавших место в центре шеренги, которая была очень длинна, потому что люди были построены всего лишь в два ряда.

— А ну-ка, матушка Томаса, — начал допрос дон Либорио, — поди-ка сюда и скажи мне — да только, чур, говорить правду, коли жизнь дорога! — скажи-ка мне, из каких-таких мест ты к нам припожаловала?

— Лесу приходил, — последовал невозмутимый ответ.

— Ах, вот как, стало быть из лесу? А зачем же это сеньорите Томасе понадобилось в лес?

— Я, синьó…

— Не надо, сеньорита, не надо объяснять. К чему утруждать себя? Я и так все знаю: сеньорита хотела послушать, как птички поют. А мы вот теперь посмотрим, как она сама у нас, запоет. Только что-то не пойму я, с чего бы это донья Томаса Суама вдруг воротиться к нам надумали?

— Гаспада приходил. Праси прашень нада.

— Так, так, будет тебе прощенье, все тебе будет. Ну-с, а как же ваши милости дома у себя очутились?

— Ворота ходил.

— А кто же открыл сеньорите ворота?

— Открыл не нада. Открытый был.

Но тут терпение изверга иссякло.

— Вот как, открыты, говоришь, были? А? Ах ты, потаскуха!..

И он наотмашь, со всего плеча ударил Томасу по лицу. Оглушенная ударом, негритянка упала, и прошло несколько мгновений, прежде чем она смогла подняться на ноги. А в это время управляющий обратился с такими же вопросами к четырем ее товарищам. Ответы были почти те же, что и у Томасы.

— Ложись! — прорычал дон Либорио, видя, что негритянка поднялась с земли; и своими железными пальцами он схватил ее за плечо, пытаясь снова бросить наземь.

Но Томаса была молода и сильна, она даже не пошатнулась. Понимая, чем грозит ей приказ управляющего, она твердо сказала:

— Ваша милось, моя бей нельзя, гаспажа — кресный.

Управляющий расхохотался:

— Уморила меня! Вот уморила! Госпожа — твоя крестная? Ну так покличь ее, покличь — может, она и встанет с постели и прибежит к тебе на выручку! Слушай ты, бесовское отродье! Или ты сейчас ляжешь, как приказано, или я тебя убью, поняла?

— Убей! — гордо ответила ему девушка.

— Взять ее! — заревел управляющий, не помня себя от ярости. — Так ее, так, на землю! — Приказ этот был обращен к возвратившимся беглецам, товарищам Томасы.

Трое из них послушно бросились исполнять повеление дона Либорио: один схватил девушку за ногу, двое других за руки, она потеряла равновесие и упала на землю вниз лицом, а негры крепко держали ее, не давая подняться.

Естественно, что слепое повиновение, с каким трое беглецов поспешили выполнить приказ управляющего, заставило дона Либорио с удвоенной яростью обрушиться на четвертого их товарища, Хулиана, который, по-видимому, совсем не был расположен последовать примеру своих робких друзей. Однако в глазах дона Либорио, когда он смерил ненавидящим взглядом непокорного негра, сверкало не одно только бешенство — нет, в них читалось немалое удивление и в то же время тревожная настороженность и страх, да, страх, потому что вид у Хулиана был явно угрожающий, а между тем и он и почти все остальные рабы, находившиеся там, были вооружены — кто коротким мачете, кто садовым ножом, кто мотыгой. Управляющий понял, что поступил несколько опрометчиво и что, если он в эту критическую минуту выкажет малейшую слабость, — он погиб. Тогда, скрывая страх за напускной уверенностью тона, он заорал еще свирепей:

— Ты что ж это стоишь, паршивец? Не тебе сказано, что ли? Ишь, руки сложил! А ну, берись!..

За сим последовало одно из любимых ругательств дона Либорио, употреблявшееся им обычно в качестве междометия. Одновременно на голову негра обрушился страшный удар рукоятью бича. Хулиан зашатался и точно подкошенный повалился на колени рядом с Томасой. Но даже и теперь, сбитый с ног, беспомощный, он, по-видимому, не думал повиноваться управляющему. А дон Либорио, боясь, как бы негр не поднялся, когда придет в себя, потребовал: