— Ругают меня, да?

— Ругают.

— Видишь ли… — Бечек шагает по комнате, затем, присев на подоконник, хватается обеими руками за раму, так что рукава его солдатской рубахи сползают и оголяют здоровенные волосатые руки. Ветер вздувает его гимнастерку, и председатель становится как бы шире. — Видишь ли… — повторяет он, глядя на крыши домишек, которые жмутся друг к другу, точно стадо овец, на пожарную каланчу, которая будто пририсована к этим синеватым домикам. — Понимаешь?.. — И он опять умолкает. В наступившей тишине слышно, как перекликаются лягушки в прудах, как стучит мельница и где-то далеко на станции кричит паровоз. — Понимаешь ли? Это вроде болезни… Такое вот бывало со мной… В Знаменке один бандит всадил мне пулю в ногу. Я ходить не мог. А когда доктор положил меня на стол и стал резать, я ругал его так, что слышно было в Фастове. Потом я даже стукнул его. А доктор не обиделся и делал свое дело… И я выздоровел… Одним словом, Ошер, я буду поступать, как тот доктор. И они перестанут хромать, — говорит он, показывая на спящее местечко. — И твой паренек тоже… Как его зовут?

— Сролик.

— И Сролик тоже перестанет страдать.

То ли потому, что лампа начала гаснуть и пламя стало приплясывать, наполняя комнату тенями, то ли потому, что какая-то птичка шелохнулась в кустах, но Бечек вдруг спрыгнул с подоконника и оборвал свою речь.

— Да что мы тут болтаем? — вскрикнул он и принялся надевать пиджак. — Ведь уж скоро день! Беги, да не болтай! Про налоги — молчок! Счастливого пути!

Бечек сказал — молчок, я и молчу. Только так, между прочим, рассказал я в классе, что целую ночь просидел с председателем Совета. Рахили я заявил, что очень занят и не успеваю выспаться от всяких заседаний. Про налоги я, однако, никому ничего не говорил, сказал лишь словечко Сролику.

Сролик, по обыкновению, сидел на уроке, подперев руками голову, и слушал, что говорит учитель. После урока он спросил меня, почему я все время гляжу на него и что особенного я в нем нашел.

Тогда я отозвал его в угол и все рассказал. Сообщил ему, что больше лавочников у нас не будет и что все-все, так сказал председатель, будут равны.

Сролик сначала нахмурился, стал грызть ногти, а потом повеселел. Он всегда такой, вечно настороже, будто собирается отбиваться от кого-нибудь или нападать. Но никто не собирается его обижать. Буля однажды обозвал его спекулянтом, и Голда исключила его за это из школы на несколько дней.

Все же Сролик чувствует себя подавленным. Как-то он пристал ко мне: объясни, пожалуйста, чем я лучше его и отчего так задаюсь? Вот и неправда, я вовсе не задаюсь. В школе все мы товарищи. Только Назимик требует, чтобы детей лавочников выдворили из школы. И в помещение комсомольской ячейки он их не пускает.

Мое сообщение сразу ободрило Сролика.

— В самом деле? — спросил он.

— Конечно, Сролик! И фабрика и земля будет… Все будут работать.

Он пришел в восторг.

— И мы будем пахать… крестьянствовать? — спрашивает он, и его жалящие глаза на вечно настороженном лице внезапно загораются.

Ему уже не стоится на месте. Он тащит меня на улицу. Свою шапку он смял и сунул в карман, блестящие волнистые волосы его взъерошены.

Я так расчувствовался, что даже пригласил его на политфанты в комсомольскую ячейку, потому что руководить ими сегодня будет Голда.

— Пойдешь?

— Конечно! — говорит он, обрадованный.

Политфанты очень занимательная игра, мы в нее играем даже на переменках. Но в ячейке она еще интересней. Я, Буля и Зяма постоянно бываем на политфантах — нас, детей рабочих, не гонят оттуда, и мы не боимся Ицика.

Буля, правда, моршится — ему не нравится, что я пригласил Сролика. Но я, как Бечек вчера, отзываю его в сторону и заявляю, что мы поедем на землю и все станут рабочими.

Возвращающееся стадо поднимает столбы пыли. Мчась вперегонки, дети из младших классов попугивают коров. Но мы, четверо, идем степенно, как и подобает взрослым. Сролик, как я замечаю, хотя и чувствует себя хорошо, но сдержан, не хочет выдавать, что у него на душе. Глянет сбоку на Зяму или на Булю и тут же отведет глаза, чтобы не выдать, что идти с ними ему приятно.

Сролик, как и я, очень завидует Зяме и Буле: они уже настоящие рабочие. Зяма работает на мельнице и учится на машиниста. У него убили отца и брата, и на учебу его определил профсоюз. А Буля служит курьером.

Зяма ходит теперь в замасленных штанах, пиджак носит внакидку и фуражку сдвигает на затылок, точно как машинист Сважек. Он курит папиросы и заявляет, что плевать хотел на мельницу: после школы он сразу поедет на большой завод.

Ни о чем мы так не мечтаем, как о заводе. О Сролике нечего и говорить! «Уехать бы, — заявляет он, — куда-нибудь далеко-далеко, где никто меня не знает, и стать настоящим рабочим!»

Только один Буля думает о другом. Он поедет учиться на матроса и будет плавать на кораблях. Он даже говорить стал басом, сшил себе штаны клеш и бреется.

Буля выше и плотнее всех нас. Его большая голова на широких плечах немного откинута назад, точно он собирается в драку. Но он не драчун, а только любит померяться силами. Его большие крепкие руки не знают покоя, им бы все что-нибудь делать. Сейчас он закинул свои руки на меня и на Зяму, а я, в свою очередь, на Сролика. Заняв всю дорогу так, что прохожие вынуждены сторониться, шагаем мы вчетвером на политфанты. Нам очень весело, мы дразним собак, и вся деревенская улица провожает нас громким лаем.

Даже Сролик стал разговорчивей. Он рассказывает нам о своих делах, что у отца есть дядя, а у дяди двоюродный брат сапожник, и еще что-то. Он даже покрикивает на нас, чтобы мы поторапливались, так как политфанты, вероятно, уже начались.

Игра уже действительно началась. Кругом полно ребят, сидят даже на подоконниках. И, как всегда, здесь шумно и весело.

Мы еле протискались внутрь. Однако Голды нет. За столом посреди комнаты — Ицик Назимик, заместитель Голды.

Сролик, испугавшись Ицика, остановился. Но Буля втолкнул его в комнату. Тогда наш приятель забрался в уголок и сразу потерялся. Зато мы втроем потихоньку сталкиваем со скамьи швею Добку, Фрейду и еще нескольких девчонок и захватываем их места. Они даже не могут обругать нас, так как Ицик требует тишины.

Вот Назимик задал вопрос, никто не может на него ответить.

— Ну, а ты, Ошер? — замечает он меня. — Как будто знающий парень. Может быть, ты ответишь, что такое СТО?

— Сто есть сто единиц, — отвечаю я.

— Пять раз двадцать, — кричит Зяма.

— Десять раз десять, — стараюсь я его перекричать.

— Нет, — отвечает Назимик. — СТО это — Совет Труда и Обороны. А теперь ответьте на другой вопрос: Октябрьская революция произошла в октябре. Почему ее празднуют седьмого ноября?

— Потому что в семнадцатом году буржуи передвинули календарь на тринадцать дней назад, а мы назло буржуям…

— Ой, нет! — Сролик поднял два пальца. (Я слышу его взволнованный голосок.) — Совсем не так! Дайте мне слово, товарищ Назимик. Это астрономия…

— Да, да… Земля вращается, — вспоминаю я, — вот почему и отодвинули календарь. Это астрономия…

— Стоп! Подожди-ка! — не дает мне кончить Назимик. Его черные волосы поднялись дыбом. Он стоит, высокий, худой, изогнутый птичий нос раздувается. — Кого я вижу здесь? — говорит он и вглядывается в Сролика, который еле виден среди множества голов.

— Прошу слова, товарищ Назимик.

— Какой я тебе товарищ? — кричит Ицик, и глаза у него становятся такие, точно стряслось какое-то бедствие. — Какой я тебе товарищ?.. На наши вечера уже пробираются спекулянты!

— Он школьник! — кричит Зяма.

— Тихо! — стучит Назимик кулаком по столу. — Предлагаю спекулянту сейчас же покинуть собрание!

— Это Каминер позволил… Он сказал…

— При чем тут Каминер? Вон спекулянтов!

Сролик стоит растерянный. Его большие остекленевшие глаза уже ничего не видят. Лицо его так бело, что на нем ничего не видно, кроме больших веснушек и страшных глаз.