Уже показались первые домики. Издали, как видно из комсомольской ячейки, доносятся песни и какой-то веселый гам. Но здесь, на окраине местечка, только перекликаются собаки и квакают лягушки в прудах. Несколько запоздавших коров, поднимая пыль, с мычаньем возвращаются домой. Я швыряю в них палки, отгоняю подальше, чтобы они не разбудили Бечека.

У базарной площади, где обычно молодежь проводит свои вечера и где бывает очень весело, Бечек просыпается. Вздрогнув, точно от холода, он удивленно оглядывается, точно не верит своим глазам. Лавки открыты, шоссе освещено, и по нему расхаживают парочки, лузгая семечки и беспрерывно хихикая.

— Бечек, — говорю я, спрыгнув вместе с ним с повозки, — идем к нам ночевать! — Я знаю, что у Бечека никого в местечке нет.

— Нет, нет, иди! Не беспокойся! — отталкивает он меня и, отойдя чуть в сторону, прячется в тени.

Дойдя до своего дома, я оборачиваюсь и замечаю, что Бечек стоит все на том же месте. Вещевой мешок у него теперь за спиной. Бечек вертит головой из стороны в сторону, потом исчезает среди рундуков и базарных лавчонок.

Ну, чего бы тут, казалось, плакать, если вернулся с фронта Бечек? Но мама заливается слезами: много парней и девушек вернулось, но Ара уж не вернется никогда. Не может она себе представить, никак не умещается в голове, заявляет она, что ее Ара, которому теперь было бы восемнадцать лет, лежит в земле и не вернется.

С тех пор как он умер, мама мне покою не дает: она способна целый день бегать за мной со стаканом молока; в бешеную жару она обматывает мне шею пуховым платком. Стоит мне, однако, прикрикнуть, как она отступает. Я могу прийти хотя бы в полночь, родители не решаются и слова сказать мне. Впрочем, известно, что родители наши отстали и обязаны слушаться детей.

Даже отец относится ко мне почтительно. Он не прочь со мной и побеседовать, если я только расположен.

— Ах, Ошер, — сказал он мне как-то, когда мы лежали с ним в постели, — можешь ли ты понять такую радость: теперь совершенно некого бояться! Никакой сукин сын не плюнет тебе в лицо, не обидит!

И именно не со взрослыми, а со мной, с Зямой и даже с Булей любит он вести разговоры. Мама бранит его. Она хотела бы знать, что с ним такое стряслось. Понимает ли он, что он отец семейства?! Но отец называет ее бабой. И как только она уйдет из дому, опять и опять просит меня рассказать, что написано в моих книжках и что мы делаем в школе.

Школу открыли недавно. Когда над дверьми впервые прикрепляли вывеску, сбежалось все местечко. Голда выступила с речью, и мы кричали «ура». Наш сутулый учитель Муни даже всплакнул.

Голда теперь заведующая школой, она же и секретарь комсомольской ячейки. Голда говорит, что мы должны учиться, должны стать борцами и любить труд.

Мы подметаем шоссе, возим лес, месим глину для нашей школы, которую еще нужно достроить; выкармливаем кроликов, разбили при школе сад. Мы ставим спектакли и показываем, как Красная Армия разгромила белых и уничтожила контрреволюцию.

Недавно мы сочинили свою собственную, очень крепкую клятву: «Пусть я погибну, если свою жизнь поставлю выше жизни товарища». Каждый из нас дал такую клятву.

Работаем мы очень много — я всегда чем-то занят. Вставать приходится очень рано.

А сегодня я встал ради Бечека, когда было еще совсем темно.

Ночью лило как из ведра. В местечке по горло грязи. Мама заставляла меня надеть калоши, но я все же отправился в своих ботинках.

На базаре еще никого нет, лавки закрыты, крестьяне шествуют в церковь. К фонарю только что подошел бельмастый Юхим, он ждет первой милостыни.

На рундуке я увидел Бечека. Он весь извозился в пыли, на фуражке солома.

— Здравствуй, Бечек! — говорю я бодро.

Но Бечек чем-то обозлен. Он мычит в ответ и кивком показывает, чтобы я сел рядом.

— У вас здесь были пожары? — спрашивает он.

— Еще какие!

— Петлюра?

— Петлюра, — отвечаю я.

— Чтоб ему пропасть! — Бечек разглядывает пепелища, оставшиеся от двух рядов улиц, обводит глазами рундучки, ларьки, будки. — И опять лавки, Ошер?.. Нэпманы?! Ничего не переменилось!

— Нет, переменилось! — говорю я. Мне не нравится, что он так говорит о нашем местечке. — У нас есть профсоюз, есть комсомол! А наша школа? А Голда? А секретарь Ищенко?..

— Ах, так! — Он хлопает меня по плечу. — Ты прав! Надо зайти к ним. Голду я знаю. А Ищенко, видно, приезжий?

— Приезжий. Недавно прибыл.

— Хорошо! — говорит Бечек. Он, видимо, доволен. — Хорошо! — Но затем вновь хмурится. — Понимаешь? Не нравится мне, как разговаривают здесь со мной некоторые людишки. Встретят человека, который несколько лет провоевал на фронте, и говорят с ним так, как если бы он все эти годы орехи щелкал. Смотрят теми же глазами, какими глядели на него в день отъезда… Да и ты, Ошер, — говорит он неожиданно, — для меня все еще мальчик лет восьми, а тебе, наверно…

— Двенадцать, Бечек.

— Видишь?

— Бечек…

Я хочу ему объяснить, что к нему относятся подозрительно, потому что в свое время он дружил с Исайкой. А Исайка… Но я вовремя остановился.

— Что ты хотел сказать?

— Ничего… Насчет Исайки…

— Насчет Исайки? — Бечек оживляется. — Где он? Почему его не видно?

Не успел я, однако, и рта раскрыть, как Бечек спрыгнул с прилавка.

— Здоров, Бечек! — говорит ему вывернувшийся из-за домов Исайка.

— Как поживаем, друг? — отвечает Бечек.

Они обнимаются, хлопают друг друга по плечу и смеются так громко, что из окон начинают высовываться головы. Однако, увидев Исайку, люди тотчас прячутся. Некоторые даже спешат закрыть свои лавчонки.

И я собираюсь уйти. Мама вышла на порог дома и делает мне знаки глазами. У меня даже сердце в груди заколотилось. Исайка показывается в местечке очень редко. Его давно разыскивают. Он был приговорен к расстрелу за убийство кассира райисполкома и милиционера, но бежал. Раз он появился, значит, и его банда здесь, и сегодня обязательно что-нибудь случится.

Исайка всегда был какой-то странный малый. В одно время с Бечеком ушел он в Красную Армию, но держался почему-то поблизости от местечка. Бывало, ворвется, убьет нескольких петлюровцев или увезет их с собой, наложит «контрибуцию» на буржуев и исчезнет.

Уже с полгода, как Исайка вернулся с фронта. Он прискакал верхом, вооруженный с ног до головы, в шикарной шинели и в сапогах со скрипом. Заехал прямо к своему отцу.

Первые дни его вовсе не было видно. Потом он заявился в профсоюз, кричал, стучал револьвером об стол и требовал, чтобы ему дали хорошую работу.

Но что бы ему ни предлагали, он от всего отказывался. Ему предлагали место на мельнице, посылали на кожевенный завод, но он все кричал, что достаточно пролил крови и не хочет больше гнуть спину; требовал, чтобы ему дали работу «по финансовой части».

В конце концов Исайка вынужден был продать коня, стал пить, опустился, ходил оборванцем и, наконец, снова принялся извозчиковать вместе с отцом.

Его любимым занятием было шляться по ярмаркам. Свяжется ни с того ни с сего с каким-нибудь пьянчужкой там, искалечит его, изобьет до полусмерти. Или торгует птицу у крестьянки, долго ощупывает курицу, дует на перо, потом как-то искусно прижмет ее, и та обдаст бедную крестьянку пометом с ног до головы. Однажды он привязал к хвосту лошади начальника милиции дохлую кошку. Рябов чуть не свернул себе шею — ведь его лошадь страшно боится дохлых кошек.

В последнее время к Исайке примкнули еще несколько головорезов, и они стали заниматься грабежами. У них это называется «взыскивать контрибуцию». Наш фининспектор лежит из-за них в больнице. А председателя профсоюза Мейлаха Полевого, который закрыл пекарню Гдальи за то, что тот не платил рабочим, Исайка поймал ночью, надел ему на голову мешок и привязал к фонарному столбу посреди базара.

И никак этого Исайку не удается изловить. В местечко уже прибывали специальные отряды красноармейцев, но Исайка исчезал буквально из-под рук.