Комбайнеры, злые и небритые, сидели в вагончике, подсчитывали, что осталось не скошено, и ожесточенно «забивали козла». И ждали — вдруг прояснится и ветерком подсушит пшеницу.
На кухне тоже все разладилось — протекла глинобитная крыша. Поварихи Эмма и Нюра бегали и гремели ведрами, и никакого обеда вовремя не было.
Лёлька аккуратно приходила по утрам в бригаду и маялась вместе с комбайнерами.
Душно в вагончике. И темно за потными стеклами. Лёлька вышла на дождь, повязав до бровей косынку.
Дождь медленно смывал с берез позолоту. На сырых досках обеденного стола слоем лежали липкие листья. Сережка возился у своего ДТ-54. Гусеницы трактора были густо залеплены грязью.
— Слышала сводку? — сказал Сережка. — На ближайшие пять суток без перемен! — Они постояли и поговорили о погоде, а потом он сказал: — Слушай, Алёна, поехали завтра в район регистрироваться? За депь обернемся. Все равно косить не будут.
— Что ты придумал!
— Нет, правда, поехали! Зачем нам ждать до октябрьских? — он говорил так, словно у них все было давно решено. — А там — дорогу переметет! Поехали и распишемся! Договорились? — Сережка воодушевился. — Чего ты молчишь?
— Не поеду я, — сказала Лёлька, — потому что это несерьезно, то, что ты говоришь. Ты не любишь меня. И это нехорошо, и неправильно — без любви. Не поеду я…
Просто хотелось ей, чтобы сказал он хоть одно из тех прекрасных слов, что положено говорить в преддверии замужества.
Но Сережка вспылил:
— Я тебя силой не тяну! Я с тобой всерьез говорю! Знаешь, когда ты мне показалась? Когда мы ехали на уборку и ты сидела наверху, и глазищи у тебя были круглые и растопыренные! Еще тогда я подумал, что женюсь на этой рыжей девчонке. Я всегда добиваюсь, чего хочу! Вот так! Или завтра едем в район, или — как знаешь!
Он швырнул гаечный ключ в глубь кабины, хлопнул дверцей и пошагал по лужам к вагончику, а Лёлька осталась стоять у трактора в недоумении. И такую пустоту ощутила внезапно, словно последний осколок жизни отняли у нее!
Утром она шла в бригаду. Сеял дождь мелкий, как сквозь сито, и ноги ее в китайских ботиках расползались по размокшей дороге. Околки стояли ржавые и нахохлившиеся. Лёлька старалась идти по обочине, но бурой картофельной ботве.
И она знала: если он повторит вчерашний разговор, она не возразит, и все будет, как он скажет! Неразумно это и несвойственно ей, однако это так…
У вагончика стоял заведенный военный грузовик, и Сережка договаривался с солдатом в зеленом ватном бушлате.
— Где ты ходишь? — заорал на нее Сережка. — Машина уйдет. Быстро поехали!
— Как же я без спросу? А вдруг начнут косить?
— Ну, пойди, доложись бригадиру! И кто тебе будет косить — смотри, все заволокло!
В вагончике было сонное царство. Трактористы и комбайнеры с горя спали, под дождь, на парах. Бригадир отмахнулся от Лёльки: езжай, куда хочешь!
Она вышла на крылечко. Сережка подхватил ее и забросил в кузов грузовика. Кузов порожний, к новым доскам прилипли мокрые зернышки пшеницы. Сережка посадил Лёльку на ватник и с головой накрыл зеленым, жестким как жесть, плащом. Он обнял ее за плечи, и так они ехали, прислонившись спинами к стенке кабины. Сережка был весел и все чего-то болтал ей в ухо, Лёлька не вслушивалась, смотрела в щель капюшона на уходящую дорогу и думала: «Что же это я делаю? Я же не люблю его. И нужно, наверное, остановить машину и изменить все, пока не поздно».
Но машина шла вперевалку. Щетинистые полосы жнивья веером разворачивались по ходу. Желтые копны стояли вдоль полос. Небо низко нависло над степью, и дождевые столбы бродили по его краю.
Только одну остановку сделали они в пути — в Казанке. Сережка заскочил к себе на квартиру, и Лёлька тоже — за паспортом. Они ехали, и скоро серая башня Баганского элеватора вынырнула из степи и повела их на себя.
Совсем не торжественным оказалось это великое событие. Они расписались на каких-то бланках в низком глинобитном домишке и вышли на Баганскую улицу.
— Ты него такая грустная? — спросил Сережка. — Но расстраивайся. Кончим уборку, знаешь какую свадьбу организуем — с брагой и председателем колхоза! А сейчас пошли в чайную, а то она скоро закроется на перерыв!
По дороге в чайную Сережка затащил Лёльку в раймаг и купил ей резиновые сапоги.
— Мне ничего не надо! — сопротивлялась Лёлька.
— Давай скидывай свое китайское барахло. Смотри, они у тебя протекают!
Лёльке жалко было ботиков с застежкой зипером, но они действительно проносились. Сережка бросил их в мусорную урну на главной Баганской, совершенно непроходимой, улице.
Потом они сидели в чайной, ели котлеты с рожками и ждали, когда пойдет обратно с грузом их машина.
Напротив, на стене в чайной, висела картина местного производства, мутная от времени, — Иван-царевич увозит царевну на сером волке. Волк походил на домашнего пса, а царевна выглядела несчастной, наверное, как Лёлька на целине. Лёлька посмотрела и рассмеялась этой мысли, а потом глянула на своего Ивана-царевича, как он сидит напротив за столом, накрытым клеенкой, за первой семейной трапезой и улыбается (видимо, не знает еще, какое сокровище досталось ему в жены), и мокрый ватник его лежит на полу рядом.
— Ну, чего ты нос повесила? Все нормально!!
…Ночь. Ночь. Фары грузовика сквозь косые дождевые полосы.
Сережка говорит:
— Жена, ты не замерзла?
Грузовик качается, как корабль в бурю, и железные запчасти перекатываются по кузову от борта к борту. Сережка держит ее крепко, наверное, чтобы она на ходу не вылетела. Он попробовал поцеловаться, но их как тряхануло!
Дорога совсем испортилась. Они блуждают в объезд и буксуют. Сережка вылезает из кузова в жидкую грязь, и они с шофером кидают землю лопатами и мостит под колеса охапки травы. Они мечутся в свете фар — грязные и промокшие. Лёлька хотела тоже слезть и помочь им, но Сережка прикрикнул на нее; сиди! И странно, она подчинилась…
Машина взвывает, охваченная дрожью, вырывается из топкой ямы, и Сережка снова запрыгивает в кузов.
— Жена, ты тут жива?
Лёлька лежит на дне кузова и умудряется засыпать время от времени…
Они окончательно завязли на въезде в деревушку, совсем незнакомую. Ее огонечки слабо светились впереди и постепенно погасали по очереди.
— Пошли, — сказал шофер, — а то все полягут спать, не достучимся!
Дождь перестал, но было еще очень мокро. Сережка вел ее куда-то в темноту.
Они постучались в крайнюю хату — приземистую и темную. Открыла дверь бабка — сухонькая, согнутая.
— Некуда, милые, некуда! — запротестовала бабка. — Все полно. В горнице у меня девчата с городу, а кухня, гляди, вся под шоферами! Куда я вас? Вот солдата одного возьму, и ладно…
— Ну, бабуся, ну пусти пас, куда мы пойдем? Уже все хаты темные! — принялся уговаривать Сережка. — Видишь, жинка у меня на ногах не стоит! Как же ты нас на ночь выгонишь?
Видимо, бабку сразили Сережкины доводы.
— Разве в сенках, у пригона? Да там у меня чисто, не думайте.
Она шла впереди по какому-то глинобитному переходу, и свет от лампы скудно освещал рыжую степу. Сени оказались узкими, как вагонное купе. В конце их стояла деревянная кровать, крашенная голубой краской. Кровать походила на ящик, набитый сеном. Бабка бросила на сено косматый тулуп.
— Спите, милые, отдыхайте.
— Ладно, бабушка, — сказал Сережка.
Только сейчас, сквозь полусон, дошло до Лёльки, что она жена Сережкина, хотя и не любит его по-настоящему! И все-таки она — жена его…
За тонкой камышовой стенкой шевелилась и шумно вздыхала бабушкина корова.
— Залазь под тулуп и спи, — распорядился Сережка. — Завтра рано вставать. И не смотри на меня такими перепуганными глазами!
Утром, когда Лёлька вышла во двор, крыши деревеньки были белыми от первого инея. И белым было все — подмерзшая в складках земля и кабины столпившихся на улице грузовиков. У грузовиков возились незнакомые шоферы, разогревали моторы и носили в ведрах воду от колодца.