— Кушайте! — говорила хозяйка, и Лёлька не знала: нужно ли ей заплатить, пли это то, что называется гостеприимством?

Комбайнеры хрустели огурцами. Усольцев хохотал и шумно рассказывал — о чем — Лёлька плохо соображала: ее все-таки здорово укачало на комбайне. Хозяйка 238 поставила перед ней молоко в запотевшем стакане. Лёлька сказала «спасибо», выпила, потом выбралась из-за стола, пошла в темную горницу, где им всем постелили на полу старые тулупы, натянула ватник на плечи, поджала замерзшие коленки, одну секунду еще видела за светлым квадратом двери, прямо на уровне глаз ножки табуреток и комбайнеровы сапоги, а потом ничего не видела.

Бригадный вагончик стоял в березовом околке. Совсем как железнодорожный, только без колес, а на полозьях, и странно было видеть его здесь в поле, по пояс в траве, за десятки километров от паровозных гудков. Вагончик — уже похоже на настоящую целину! Лёлька читала в газетах: первые целинники жили в вагончиках.

Вагончик чудный, только тесноватый и насквозь пропахший мазутом — полки и стол на косых ногах, а на столе — рация. И даже занавеска на окошке — очень уютный вагончик! Жили в нем человек двадцать мужчин и две поварихи: Эмма и Нюра.

В околке пахло сыростью, и травы в нем стояли высокие, нетоптаные. По утрам на травах лежала такая крупная перламутровая роса, что ею можно запросто умываться. Утра были холодные, но в общем-то все это выглядело вполне романтично: и вагончик, и березы, и рассветы.

Первые дни почему-то никто не косил. То ли пшеница не созрела, то ли команды такой не было. Комбайнеры натягивали полотна, регулировали моторы и подкручивали гайки, трактористы тоже чего-то подкручивали. Усольцев болтал разные смешные вещи и помогал поварихам сколачивать длинный дощатый стол под березками. А Лёлька ходила по пятам за своим комбайнером и училась поспешно подавать ему гаечные ключи. Если Лёлька ошибалась и тащила ключ не того диаметра, комбайнер делал злое лицо, и Лёлька совсем все путала. Анка была права: лучше бы он ругался, а не молчал!

Ячный носил старый офицерский китель без погон, но это не делало его привлекательней. Лёлька смутно предвидела, что с комбайнером ей не повезло.

По общему мнению, косить должны были начать с воскресенья. В субботу днем Ячный уехал домой в баню и вообще настроиться перед уборкой. Лёлька осталась од-па и облегченно вздохнула — угнетал ее этот мрачный комбайнер!

В субботу вечером в бригаду приехал на лошадке киномеханик со своей передвижкой и библиотекарша Любовь Андреевна. Любовь Андреевна привезла плакаты — для тружеников хлебоуборки, газеты и письма. Писем накопилось еще мало, но Лёльке было целых два: от мамы и от Юрки. Мамино Лёлька сунула в карман и схватилась за Юркино. Как хорошо она знала этот, единственный в мире, почерк — крупный и стремительный! А то, что Юрка нашел ее на огромной Целине — не удивительно, потому что все они сейчас бурно переписываются и обмениваются адресами: кто — где? Пятьдесят процентов нагрузки на сельские почтовые отделения от этих «китайских» писем!

Юрка! А она думала — все умерло в ней и травой поросло…

…«Значит, ты помнишь меня все-таки?! И то, что было у нас, — настоящее и не может уйти так просто…»

«Лёль, поздравь нас, — писал Юрка. — Ира получила развод, и мы зарегистрировались. Конечно, никакой свадьбы не было — не до того сейчас. Обживемся — устроим слет земляков, по старой памяти — приезжай! Я работаю в совхозе прорабом — собираем финские дома. Все нормально, хотя и трудно, конечно, Ире — особенно…»

И дальше — другим почерком, тоже знакомым со времен станции Харбин-Центральный: «Лёлька, милая, не сердись на меня. Иначе не могло быть, наверное. Сижу дома, жду Юрку с работы и варю ему борщ. Я даже не знала прежде, что это может быть так хорошо — просто варить борщ и ждать с работы. Если можешь — пожелай нам счастья…»

Лёлька сложила письмо пополам, потом еще пополам и медленно сунула в карман комбинезона рядом с маминым, нераспечатанным. «Да, конечно, я — друг твой, Юрка, до скончания века, и пусть будет так, если для тебя это — счастье…»

Совсем стемнело. Механик включил кинопередвижку, и на боковую стенку вагончика, как на экран, упал серебряный луч. Разведчики в пестрых маскхалатах ходили по этой дощатой стенке, и голос маленькой связистки отчаянно звал погибших:

— Звезда, я — Земля!

Лёлька не могла сейчас смотреть на чужую любовь и чужое горе. Слишком людно и светло было около вагончика, и она пошла в сторону, мимо темного околка, просто так, не зная куда. Почему-то хотелось упасть на землю, и закрыть руками лицо, и ни о чем не думать.

Набрела в потемках на соломенную копешку, сначала села, а потом уткнулась в нее носом. Копна была сырая, соломинки лезли за шиворот и кололи шею. Но так было легче.

Совсем рядом зашуршала трава: кто-то шел мимо, и Лёлька совсем прижалась к соломе, чтобы ее не заметили. Шла пара — женщина, кажется, Эмма (это у нее платье в такую крупную горошину) и парень, обнявший ее за плечи — Усольцев, кажется… Не все ли равно!

Она лежала, придавленная почти физической болью к этой соломе. Все затихло и погасло около вагончика, и она продрогла — ночной влагой дышал околок. И только спустя время, сквозь пустоту отупения, начала прорезываться мысль и, странно, не о себе — об Ирине…

Значит, так и не стала Ирина искать здесь своего Сарычева. Значит, приняла в сердце Юрку. Хотя такие они непохожие: Сарычев и Юрка — все еще мальчишка, по существу, хотя ему двадцать четыре. Или побеждает реальность и доброе слово того, кто — рядом?

Значит, что-то просмотрела она в Ирине в ту пору, когда та ждала Сарычева — хоть слова от него через границу… Она вела Ирину за собой на собрания и на воскресники, потому что считала, так — надо, тем более, что это завещал сам Сарычев. А что там думала Ирина, одна в своей комнате, в особняке у старой дамы, когда возвращалась с собраний? Когда ждала его вначале, потому что не мог он не написать, если сказал: «Напишу», не такой он был человек, чтобы нарушить слово! И потом, когда перестала ждать…

Или целина разрушила все окончательно и поставила на свои места?

Но как все-таки умно и дальновидно было со стороны Сарычева заставить ее ждать и тем уберечь от продолжения эмиграции! Потому что если бы не это жестокое ожидание, наверняка она была бы теперь на австралийском берегу с родичами своими: маман и сестрицей Ритой, а не в Кокчетавском совхозе с Юркой. Все на земле взаимосвязано, оказывается…

Висит над током луна, круглая, как алюминиевое блюдо, и вороха хлеба в ее странном свете кажутся песчаными барханами.

Бригадный вагончик спит и шумно дышит во сне. Тракторист Усольцев лежит на парах и руки разбросал в тесноте: одна рука поперек комбайнера Ковальчука — другая на Лёлькином изголовье. И Лёлька спит как мертвая. Ночь пролетает для нее как единый миг, и слов она досмотреть не успевает, Лёльке снятся помидоры на китайском базаре, красные, огромные, как солнце. Смешно, но именно такие сны приходят к ней в первые месяцы на родной земле. А Юрка не спится — ушел, как не было. Или она просто устала? Лёлька спит и не чувствует чужой руки на своем изголовье. Она никогда не думала, что это так трудно — работать…

В углу поля стоит бочка с водой, и когда комбайн заканчивает круг и приостанавливается, Лёлька скатывается с лесенки и бежит, спотыкаясь, по колючей стерне к воде. Перегибается через дощатый край бочки и хватает воду губами, шершавыми от пыли и половы. Вначале она видит в воде свое отражение — совсем чужую черную физиономию, а потом вода мутнеет.

Комбайнер Ячный дергает за свисток, и Лёлька бежит обратно за своим комбайном, мокрая, как мышь, и грязная, как сто чертей.

В первую же неделю выяснилось, что работать на штурвале она не может. Колесо с ручками как-то само собой разворачивалось в руках, и зубья на хедере, которые должны были резать пшеницу, утыкались в землю, и получалась авария и остановка. Ячный отобрал у нее штурвал, и теперь на ходу она следит за бункером.