На первом собрании институтской организации Лёльке вкатили выговор за пропуски лекций. Лёлька никак этого не ожидала. Весь месяц, после вступления в ССМ, жила она, наполненная светом и в такой бурной деятельности, что меньше всего рассчитывала на выговор!

Вначале шло очень интересное собрание — принимали новых членов ССМ. Юра Первый сидел в президиуме, Юра Второй вел протокол, ребят вызывали из-за двери по очереди: «Расскажите вашу биографию…» И нужно было стоять перед собранием и рассказывать! Никогда прежде такого в Харбине не было!

Ребят гоняли по уставу и международному положению: кто такой Морис Торез и каковы принципы демократического централизма?

Лёлька голосовала, вытягивая вперед руку с красным билетом, поглощенная атмосферой строгости и принципиальности. Даже слова эти новые нравились ей, что обрушились на них после конференции: «Деловое обсуждение вопросов и критика работы Организации, невзирая на лица, должны быть направлены к лучшему осуществлению союзных решении и большему сплочению советской молодежи в рядах Союза…» Лёлька упивалась ими, как музыкой, — раз так написано в уставе, значит, теперь надо так говорить и думать!

Потом Юра Первый зачитал постановление райкома, и свет померк: такого тоже еще никогда не было — взыскания! Славку Кругликова лишили права ношения значка ССМ, сроком на три месяца, за появление в пьяном виде — с этим Лёлька, конечно, согласна была: член ССМ не имеет права позорить свою Организацию! Но — за пропуски лекций!! Лёлька никак не хотела признать себя виноватой.

Опаздывала она, конечно, потому что на каждой переменке — заседание — смотр курсовых стенгазет или конкурс на украшение аудиторий, залетала на лекции после звонка, когда уже половина доски бывала исписана формулами тяги поездов, и лектор Колобановский, элегантный мужчина в сером габардине, приходил в бешенство, потому что она прерывала его на полуслове своим появлением. А разные редколлегии, комиссии и лекционное бюро — Лёлька разрывалась на кусочки! Конечно, ей не до лекций было, как в сорок пятом году — не до уроков! Ее вызвал по этому поводу начальник отдела кадров:

— Что ж это вы, товарищ Савчук?..

Но он был такой симпатичный молодой командированный с серебряными погонами, Лёлька выслушала его и не придала значения.

И вдруг — выговор! При всем собрании и при вновь принятых ребятах! Правда, там и другим попало за неуспеваемость и прочее, но Лёлька думала о себе и страдала от стыда и унижения. Теперь она недостойна быть групповодом на курсе и вообще — членом ССМ, по-видимому!

Случилось это под самый Лёлькин день рождения — какой теперь праздник! Гостям пришлось самостоятельно заниматься ветчиной и винегретом, а Лёлька с Юркой, весь вечер во всеуслышание, выясняли свои общественные отношения. Лёлька скулила: как ей теперь жить, после такого позора? А Юрка кричал на нее:

— Ты слабовольная, надо взять себя в руки! Мы члены ССМ, должны быть примером, а что будет, если мы сами начнем сматываться с лекций!

Юрка прав, конечно, вечно он прав, к сожалению! И все-таки Лёлька не могла успокоиться и начала придираться, что он не друг и не может поддержать ее в трудную минуту, а у нее как тяжело в группе, и групповода из нее не получается!

С группой у Лёльки действительно дело плохо. Надо проводить читки устава, а девчата разбегаются после седьмой лекции! То ли они такие несознательные, то ли сама она скучно докладывала? А Ирина вообще не остается на читки. Презирает она этот ССМ — детские игрушки! Ирина стала солидной и красивой — замужняя дама! Муж у нее такой же капиталист, с пятого курса — Борька Сурков, и вообще она — явно «не наш человек». Сбивает Лёльку с толку хитрыми вопросами. Лёлька начинает злиться и доказывать, и получается еще хуже… Никакого авторитета!

— Что мне делать, Юрка? Как я буду давать им рекомендации, когда они срывают мне работу!

— Ты не умеешь работать с людьми! Что ты за член ССМ, если ноешь после первой трудности! — громил Юрка.

В столовой стоял такой гвалт, что присутствующий в гостях Юра Второй стучал вилкой по тарелке и кричал:

— Как секретарь райкома, требую прекратить! — Нинка разгораживала их хлебным подносом, как щитом, но ничего не помогало, и Юрка в азарте обстриг ножницами бахрому с парадной скатерти.

Они высказались полностью, и Юрка произнес охрипшим голосом:

— Лёль, дай воды!

— Возьми сам на кухне из крапа, — огрызнулась Лёлька.

Но потом сжалилась над ним, палила стакан чая, они смирно уселись рядом и съели пополам кусок пирога с фынтезой[24].

Весь апрель готовились к Первомайскому параду.

Впервые в истории города это называлось — демонстрация, и город должен был выйти на нее со своими флагами и лозунгами.

С семи утра собирались на квадратном дворе института и маршировали до самого звонка.

— Раз, два, левой! — командует, пятясь перед строем, Юра Второй. Институт должен пройти лучше всех — это дело чести райкома!

Пинка Иванцова сообщила по секрету, что ее Медтехникум выйдет на парад в белых косынках, вот будет эффект! Институт, конечно, идет в тужурках — в любую погоду!

Тридцатого апреля Юрка сорвал Лёльку с последней лекции: оказывается, они забыли украсить здание! Хозсектор райкома помчался на Пристань за красками, а Юрка командировал Лёльку на крышу вешать флаги.

На крышу они полезли вместе по узкой винтовой лесенке через заброшенную башню обсерватории.

Гулкое, теплое от солнца железо. Тополя внизу, в набухающих почках. Высота и ветер, как на вершинах сопок, — хорошо! И весь город у подножия — спуск к реке Модяговке и корпуса управления Дороги — уже в красных полотнищах. Напротив, на крыше Генконсульства, тоже ходят люди и устанавливают прожектор под флагом.

Юрка развешивал флаги, Лёлька помогала. Флаги, как живые, расправлялись на флагштоках и начинали трепетать и бить по лицу алыми крыльями, словно им хотелось вырваться и улететь.

Лёлька поскользнулась на скате крыши, Юрка схватил ее за плечи и удержал.

Внизу, прямо на крыльце, ребята расстелили полосы красной дабы и писали лозунги (видимо, хозсектор достал краски).

— Пошли помогать! — сказал Юрка. Он рисовал огромные буквы «ПЕРВОЕ МАЯ», а Лёлька обводила их белой полоской.

Вечером было торжественное собрание, небывалое, потому что доклад читали по очереди два директора — советский и китайский. (Дорога — пополам китайско-советская и институт — тоже.)

Новый директор ХПЙ, Обвинцев, что приехал взамен отозванного в Союз прежнего — Седых. Могучий мужик, широкий в плечах — сила! Лекции по марксизму-ленинизму читает сам, громовым голосом на весь большой зал с кафедры. Каково сдавать такому зачеты! Да еще конспекты — сроду в Харбине никто не знал, что это такое! Лёлька любит его лекции, хотя на них и не шелохнешься. Взялся за институт!

— Вот это — директор! — говорит с восхищением Юрка.

Домой с вечера Лёлька шла с Сашкой в большой компании «новогородних». Юрки не было. Он, вероятно, пошел провожать ту, с которой танцевал, с первого курса, с косами. И может быть, от этого как-то исподтишка портилось праздничное настроение?

Флаг над консульством в свете прожектора был похож на яркий клочок пламени. Управление Дороги сверкало гирляндами пестрых лампочек. Из окон Желсоба вырывался вздохами джаз. Лёлька танцевала с Сашкой вальс на асфальте. Ночь была теплая, черная, пополам с красным.

Позади них по проспекту шли и горланили ребята-«электрики» — Вовка, Кука и компания. Вовке повезло — в конце мая он уезжал в Хабаровск.

Вовкина сестра знала японский язык и уехала в сорок шестом в Союз, в числе других, переводчицей на Хабаровский процесс военных преступников. И так осталась там жить. Сейчас она выписывала всю семью. Это был такой исключительный для Харбина случай, что Вовку провожали всем курсом и институтом.

Лёлька подумала: Юрка завидует ему в душе, наверное?