Они заезжают втроем за Лёлькой в черной парадной машине с похожим на самовар газогеператором сзади: в городе плохо с бензином. Машина — вскладчину. Лёлька залазит в нее боком, чтобы не измять платье.

Столы — в большом зале — цветы и карточки с именами против каждого прибора, и гости на местах, и кавалеры стоят за стульями и ждут, когда они входят в зал под марш, парами, пятьдесят девочек в белых платьях! А начальник дороги Журавлев — полный, седеющий, в кителе со звездами на погонах, сидит на почетном месте, в окружении самых интересных дам из родительского комитета, и улыбается.

Сад Желсоба, освещенный рассветом. Совсем розовая раковина оркестра на летней эстраде, и пустые, от росы влажные, скамейки. Девушки в белых платьях бродят по нему неслышно, как по оперной сцене.

Девушки в длинных платьях, в утренний час — на улицах города. А город оживает, открываются китайские лавочки, и разносчики появляются со своими корзинками на коромыслах.

Из Большого проспекта, как из коридора, выкатывалось солнце — круглое и блестящее. Лёлька сменила каблуки на теннисные «резинки», подобрала белый подол, чтоб не мести асфальт, и пошла пешком к себе на Соборную рядом с полусонным Анатолием. И у самой глаза смыкались на ходу — заснуть и ничего больше! Завтра сообразим, как жить дальше!

К зданию института Лёлька подходила с почтением — папа тоже учился в этом здании, только во времена КВЖД, и тогда институт так же был советско-китайским. Харбинский Политехнический — ХПИ. Теперь институт готовит кадры для КЧЖД — вновь открытый, полупустой со своими мастерскими и лабораториями — только приходите — поступайте!

Экзамены оказались легкими, и всех приняли. Юрка пошел на строительный факультет, Лёлька с девчонками за компанию — на транспортный. Лекции — не трудные совсем, как продолжение школы, только уроков не спрашивают! Нивелиры и экеры — геодезия. Аналитика и дифференциальные исчисления! Даже к самой себе Лёлька проникается уважением за то, что изучает такие серьезные вещи. Только студенческой тужурки не хватает! Лёльке срочно понадобилась тужурка. Мама нашла выход из положения: вытащила из нафталина папину, отнесла к своему «придворному» китайскому портному на Зеленый базар, и он сделал из нее шедевр — зеленые канты, два ряда медных пуговиц и значки — скрещенные ключ и молот!

Вот и определилась Лёлька на ближайшие пять лет… А как же — Родина, если устраиваются они в Харбине этом, как на «длительную стоянку»?

Армия ушла, словно живая связь с Родиной оборвалась. Закрыта граница, и опять Харбин — отрезанный, как остров, и живи как знаешь!

Юрка ходил в консульство. Ему сказали: «Никакого отъезда — вы учитесь в ХПИ? Учитесь! Дороге нужны советские специалисты. (Через пять лет Лёлька и Юрка выйдут из института на Дорогу, которая учит их сейчас, фактически, правда без стипендии, но совершенно бесплатно.) Рано вам думать о Советском Союзе! Надо сначала поднять свой идейно-политический уровень. И для этого НКОМ. Работайте!»

Нельзя так нельзя. Харбин — город дисциплинированный… Подсознательно и наивно будет ожидать Харбин, в том числе Лёлька, что вот-вот вернется Армия — и все станет как в сорок пятом. Года два будет ожидать, пока не поймет, что это — нереально и ничто не повторяется.

Однажды Лёлька почти поверила, что они возвращаются. Тем более, что это было оправдано: конец сорок шестого года, к городу подходили гоминдановцы, и Армия вполне могла вернуться, чтобы защитить!

Вечером, седьмого ноября, у Лёльки в гостях была Нинка, они сидели около радиоприемника, старого, стандартного, с картой Маньчжоуго на циферблате и пытались поймать Хабаровск, который транслировал передачу парада с Красной площади из Москвы. Было пять вечера по хабаровскому времени, а в Москве — десять утра и начало парада. Слышимость слабая, и все же доходило, как бы издалека, тихо, но четко — цокот копыт по Красной площади, бой часов и голоса команд. И, возможно, от этого смещения во времени и расстоянии, и от душевного настроя Лёлькиного — Москва! — она даже не удивилась, когда увидела в окошко танки на погрузочной платформе. Девчонки накинули пальто и выскочили на улицу.

Танки выгружались, большие и темные, точно такие, как Мишины. И красная полоска заката над платформой, и улица в складках подмерзшей грязи точно такими были, как в последний день Миши Воронкова, что Лёльке померещилось, все еще идет прошлый год. Лёлька разволновалась и дергала Нинку за руку — они вернулись! Но тут на улицу вышла мама и сказала: неизвестно еще — кто это, и пусть девочки идут. домой — мало ли что может быть! Потом девчонки сидели в столовой на подоконнике и смотрели, как танки разворачиваются по улице и уходят в сторону Саманного городка.

Но ни одного танкиста не появилось в ближайшие дни в городе, и ничего не слышно было об этих танках, и никто не выгружался больше на улице Железнодорожной, Лёлька засомневалась: а было ли это на самом деле, или только ей померещилось?

Странный все-таки город — Харбин. События исторические перекатываются через него, как валы, не разрушая его, — или замирают, не доходя до него километров тридцать: русско-японская война и «боксерское восстание». Только две бомбы на Харбин в сорок пятом, и окопы сорок шестого года под Харбином, где остановятся и покатятся назад гоминдановцы.

Гоминдановцы — под городом, в тридцати километрах у Шуанчэнпу. Город темный — нет света, говорят, потому что Гирин — в руках гоминдановцев, а Харбин освещался от Гиринской гидростанции.

Дедушка вспомнил разные конструкции коптилок, которые осваивал на фронте в окопах в германскую войну, и теперь воплотил в жизнь — из ваты и на бобовом масле. А лампочки висят бесполезные в квартирах и загораются вдруг сами среди ночи, когда им вздумается. Или просто угля не хватает местной электростанции? Нормальные поезда не ходят, только до Чжалайнорских копей — угольные «вертушки», ребята с Юркиного курса устроились на них охранниками. Юрка тоже работает охранником: прямо со смены — в институт. Юрка ходит с винтовкой по главной аллее Питомника и чего-то охраняет там, хотя охранять там совершенно нечего — скамейки и березки…

Холод в институте — собачий. Лёлька натягивает под тужурку три кофточки, и не помогает! Попробуйте записывать лекции в рукавичках!

Юрка совсем перебрался в институт, в утепленную печкой аудиторию — на время зимней сессии. «Мы на казарменном положении!» — хвалится Юрка. Видимо, это очень ему нравится — на казарменном!

И все-таки никогда потом они не танцевали так много, как в ту зиму — от холода, наверное. Как они танцевали тогда в ледяных фойе Желсоба под джаз: «Казаки, казаки, едут, едут по Берлину наши казаки!..» Юркин приятель по курсу Сашка Семушкин привинтил на каблуки оконные шарниры, чтобы лучше выбивать чечетку, и исцарапал натертый институтский паркет. Танцы до утра. А главное, если надоест, можно сбежать в НКОМ — по соседству, — там тоже до утра. «Палудины» привыкли к ним, шагающим по Большому проспекту, с вечеров и литкружков, и не окликают.

Длинный проспект без фонарей и дощатый НКОМ, плывущий в будущее под красным флагом, как под парусом.

Первый энкомский журнал (под Лёлькиной редакцией) так и назывался — «Алые паруса!» — вот как далеко забежала по волнам гриновская Ассоль! Лёлька затеяла этот журнал потому, что ей не хватало уже стенгазеты для стихов — своих и литкружковских!

Тихо в комнате. Сумрак стоит в углах, как черная вода, и клавиши пианино, как ледышки. Ходят по стенам тени от свечки, воткнутой в бутылку, и шахматный столик завален листами доклада: Маргарита Алигер — Зоя!

Лёлька не знала, что можно так сидеть и плакать при всех и не стыдно этого! Что за сила такая — стиха, идущая в тебя строчками большого накала, словно спичкой, запалившими сердце!