— А, это! — наконец поняла бабушка. — Это на нас японцы навесили, чтобы издали было видно, кого бить можно!

— Снимите, мамаша. Прошло то время — японского империализма, — сказал автоматчик.

— Хорошо, — сказала бабушка. — Приду домой и отрежу. Он крепко пришит.

Автоматчики поверили бабушке на слово и отпустили ее с миром. Дома бабушка отпарывала номерок ножницами и охала: как это она его просмотрела?

«…Вот уже и дорога наша подходит к концу. Далеко ли — три с половиной квартала? Мы идем обратно, и кулечек с сухими дрожжами торчит у меня из кармана, не давая засунуть туда руку. Рука совсем замерзла на ветру, а перчатку надеть нельзя — такая она штопаная! Мы идем с тобой рядом. Мы давно прошли свой поворот. Мама будет ругаться за дрожжи — ну, и пусть.

Тополя на Бульварном стоят ровные, как колоннада, и голые ветки — словно трещины в небе. Мы идем молча по хрустким листьям. Где-то жгут листья, и в воздухе тянет терпким и неповторимым запахом осеннего дыма. А вечер совсем синий, и белые полосы то ли дыма, то ли тумана плывут и путаются у подножия стволов.

Удивительно, как мне хорошо с тобой… Вот так идти, и говорить, и даже просто молчать. Так хорошо, как не было еще никогда и ни с кем… Вчера в это время я еще не знала, что ты есть на земле!.. А сегодня?! Я сама не знаю, что сегодня со мной. Нет Гордиенко, как не было его никогда. Только ты остался как реальность, как этот рукав коричневой кожанки рядом с моим лицом, пропахший бензином и гарью.

Мне кажется, я стала выше на вершок, чем вчера, чем месяц назад. Или, может быть, я росла постепенно, а только не замечала этого?»

Вот и конец аллеи. В августе здесь стояла японская артиллерия. В трофейную пору артиллерию растащили по винтикам, только от какого-то орудия остался зеленый, вдавленный в землю, круг, весь засыпанный листьями.

— Сядем, — говорит Миша.

Отсюда видна крыша дедушкиного дома и бледная уже полоска неба над ней.

«…Как мне хорошо с тобой, Миша. Мне хочется сказать тебе много-много, но я молчу, потому что меня так воспитали — девушка должна иметь гордость и достоинство. Я молчу, и Миша берет мою замерзшую руку в свои жесткие ладони».

— Сколько у тебя завтра уроков? — спрашивает Миша.

— Пять.

— Если нас не отправят, я зайду за тобой, хочешь?

Сумерки накрывали тополевый бульвар, они сидели на каком-то железном колесе, и Миша ловил себя ва мысли, что ему хочется положить руку на смешные каштановые косички и сказать что-нибудь… Но понимал: нельзя этого делать — такой притихшей пичужкой сидела она около. Неверное движение, и связывающая их тонкая ниточка душевной теплоты оборвется.

Потом, когда она спала за своей дверью, а он крутился на скрипучем диване, смотрел в потолок и слушал ночные шорохи чужой квартиры, он думал о ней и еще о том, что завтра наверняка их отправят. Эшелон уйдет, а она останется в этом мире, похожем на декорации к старому кинофильму. Он попытался представить себе ее судьбу и не смог. Эмигрантка… Какая нелепость быть эмигранткой по рождению, и какое преступление перед своими детьми делает человек, покидающий Родину!

Лёлькина парта стояла около самого окна. Это было очень удобное место. Оно позволяло выглядывать во внешний мир на скучных уроках и, кроме того, проверять время — если по улице идут мальчишки из Пятой школы, значит, до конца урока осталось пять минут и Лёльку наверняка не вызовут. Сейчас мальчишки еще не шли, но на мостовой перед школой стоял Миша и смотрел прямо на окна их класса.

— Нинка, смотри — Миша, — шепнула Лёлька.

— Где? — Нинка тоже потянулась выглянуть в окно.

— Иванцова и Савчук, потише! — постучала карандашом но столу Елена Францевна и строго глянула через пенсне.

Нинка смирно уткнулась в тетрадку, а Лёлька сидела и радовалась, и никакие химические формулы не доходили до ее сознания. Все-таки он пришел! Она не верила, что он придет, хотя он и говорил ей это!..

Прозвенел звонок. Лёлька схватила книжки, заглянула на ходу в зеркальце и выскочила на улицу. Миши нигде не было.

Куда он мог подеваться? Или не дождался ее? И что теперь делать? Идти домой? Или ждать?

— Лёлька, иди скорей, он в библиотеке! — крикнула от крыльца Нинка.

Библиотека была в том же здании, только в полуподвале. Посреди зала стоял Миша в своей пилотке со звездочкой и библиотекарша — старая дама в локонах. Миша держал в руке какую-то тонкую книжонку. Лёлька не знала, что такими гневными могут быть его смирные голубые глаза.

Вид у дамы в локонах был перепуганный, словно она ждала, что ее вот-вот застрелит на месте этот советский офицер.

— Я уверяю вас, — лепетала заведующая, — это недоразумение. Мы уничтожим ее. Я сама сейчас уничтожу. Я вас очень прошу…

Она потянула к себе книжку из Мишиных пальцев, он выпустил, и библиотекарша обеими руками рванула корочки. На пол посыпались листы.

— Ну, хорошо, — сказал Миша. — Но я вас предупреждаю.

— Миша! — крикнула в дверь Лёлька. — Пойдем, Миша!

— Что случилось? — спрашивала она, когда они шли по Садовой. Мальчишки из Пятой школы крутились на углу, но Лёлька их просто не замечала.

Оказывается, он увидал эту книжку в каталоге, и ему ее совершенно свободно выдали! Хотя она против Ленина и всего советского. Миша расценивал этот факт как враждебные действия. Он, конечно, проявил несдержанность, но…

Лёлька шла и сочувственно поддакивала, а сама думала: она правильно испугалась тогда открытки с императором, она знала, что Миша такой принципиальный!

Они подходили к зданию консульства, когда Миша сказал:

— Мы сегодня уезжаем. К вечеру должны подать состав…

Это был поистине дикий вечер. Танки грузились. Миша забегал на минутку озабоченный, и мама поила ого чаем.

Лёлька думала, им еще удастся поговорить, но ничего не получилось. На улице уже стояла другая часть. И дом был полон солдат с черными бархатными околышками. Они подарили маме козу, потому что у нее народился козленок. Мама не знала, как ее доить, — и вообще, что с ней делать? А козленок, беленький, с сережками, очень самостоятельный, сидел в столовой под столом и мекал. На полу у стены уже спал длинный парень из этой части, по имени Вася. И козленок все лез к нему и тыкался мокрой мордочкой прямо в губы. Вася отмахивался от него, как от мухи, а солдаты хохотали: правильный пацан! Козленка так и назвали — «Пацаном».

Где тут было говорить с Мишей? Ребята лезли с расспросами и мешали. А один раз даже мама не дала ему спокойно допить чай.

— Миша, танк горит! — закричала мама.

Миша, как сумасшедший, выскочил из дома. Оказалось, это просто у танка прогревали мотор и потому он так надымил.

— Ты подожди. Я еще приду, — говорил Миша.

И Лёлька ждала. Она впервые узнала, что ожидание может быть столь мучительно. Пыхтение паровоза и лязганье платформ. Голос дедушки в саду и шум воды, бегущей из крана. И среди всего этого — единственный и напряженно ожидаемый скрип калитки. Мишины шага по дорожке.

Стало темно, а его все не было. Но ведь он сказал, что еще придет попрощаться! В окно Лёлькиной комнаты видна высокая, словно сцена, погрузочная платформа, освещенная прожектором. По платформе двигались люди. До боли в глазах Лёлька всматривалась в их беспрестанное мелькание, но Миши не узнавала. Ей казалось, что он окончательно растворился — в этом военном потоке. И не придет никогда…

Потом Лёлька устала ждать и почему-то замерзла. Она натянула вязаную кофточку и прилегла на кровать, не туша света. Может быть, он все-таки придет?

Наверное, она заснула, потому что сразу около нее оказалась мама.

— Вставай, Миша пришел.

Лёлька поднялась и ничего не соображала спросонья. Ах да, Миша! Машинально она пошла за мамой через темную столовую, почти не раскрывая глаз.

Миша стоял в кухне у стола какой-то серьезный. На столе лежала книжка в красном, очень замасленном переплете.