И когда мы говорим о численности наших войск в Европе, и если честно признаем, объявим цифры, то придётся придти к необходимости вывода войск в соответствующее время. Ведь для руководства наших союзников важно, чтобы мы держали военное присутствие у них. И им не важно, сколько там наших войск. Нам нужно присутствие, это политический момент, чтобы знали. Тронут наших союзников и будут иметь дело со всей нашей силой.
Поэтому подход: солдат у нас, солдат у них, у нас патрон, у них патрон –это не подход.
Надо внести ясность. Скажем, сохранить по 170 тысяч. Но за этим не должно быть суеты: мол, сразу будем выводить лишнее… Пусть они отреагируют. Может, скажут, что не надо. Нам нужно развязать линию на доверие, доверие, ещё раз доверие. Запад постоянно об этом твердит, а мы крутим».
[240]
В конце концов, министерство обороны вроде бы пошло на уступки. Но двусмысленность всё равно оставалась. «Я считаю, заявил на том Политбюро маршал Ахромеев, что по дисбалансу вооружённых сил в Европе надо искать выход и сказать открыто об этом». А в доктрину, хотя и в общей форме, было включено положение об отказе от подготовки и проведения крупных наступательных операций. Как пояснял это маршал:
— «Будем отражать нападение только оборонительными операциями и одновременно стремиться с помощью политических мер ликвидировать конфликт. Преднамеренно отдавая стратегическую инициативу в войне агрессору, будем вести оборону в течение нескольких недель. Если эти меры не приведут к успеху и параллельными политическими акциями агрессию прекратить не удастся, только тогда развернём широкомасштабные действия по нанесению поражения агрессору».
Однако это вызвало шок среди военной верхушки. Как пишет в своих воспоминаниях Ахромеев, в зале Академии и Генерального штаба, где он делал доклад о доктрине, стояла мертвая тишина, а на лицах слушателей –непонимание, недоумение и тревога. «Но что началось после доклада! Куда делась респектабильность наших военных учёных!... Посыпались обвинения чуть ли не в измене или уже во всяком случае не только в ошибочности, но и недопустимости ряда положений доклада».
[241]
Особое неприятие вызывало намерение идти на ноль по РСМД. Министерство обороны и военно— промышленный комплекс бурлили негодованием: Горбачёв согласился на ликвидацию нескольких групп первоклассных ракет. Если соглашение по РСМД будет заключено, Советскому Союзу придётся сокращать ракет в несколько раз больше, чем американцам.
И главный импульс здесь шёл от министра обороны маршала Соколова, а главным аргументам была Ока: сдали эту прекрасную ракету не за что ни про что, хотя по своим параметрам она не должна включаться в категорию ракет меньшей дальности.
В кулуарах министерства обороны рассказывали, что главному конструктору этой ракеты С.П. Непобедимому велели срочно ехать на полигон Капустин Яр и провести там пуск Оки на 500 километров как раз в то время, когда над полигоном будет пролетать американский спутник. Но конструктор отказался, заявив, что так далеко Ока летать не может –это не позволяют ей законы баллистики.
— Причём тут баллистика, если есть указание ЦК КПСС, — раздражённо заявил большой начальник. –Это указание надо выполнять!
— Тогда уже без меня, — отрезал Непобедимый.
На 500 километров Ока так и не полетела.
Однако открыто критиковать Горбачёва военные всё же не решались. Они сконцентрировали огонь на Шеварднадзе, обвиняя его, что это он убедил Генсека дать согласие на ликвидацию Оки. А маршал Ахромеев открестился: с Генштабом не советовались. Горбачёв вызвал его в Кремль на переговоры с Шульцем при обсуждении проблем сокращения стратегических вооружений, уже после того, как они с Шеварднадзе сдали Оку, и он, Ахромеев, ничего не знал об этом. Правда у мидовских специалистов были большие сомнения на этот счёт. Военные эксперты, хотя и не присутствовали в те дни в рабочей группе, но были полностью в курсе дела — их информировали коллеги из МИДа. И дотошный Ахромеев, отправляясь в Кремль, не мог не знать об этом.
В общем, интрига здесь была хитро закручена. Прямо против соглашения по РСМД министерство обороны не выступало. Оно лишь негодовало, что отдельные советские руководители бездумно идут на ликвидацию целых классов вооружений, столь необходимых для безопасности страны. И, что совсем уж необычно для той поры, — в министерстве обороны было проведено партийное собрание, где остро критиковали этот промах советского руководства.
Разумеется, Горбачёв знал об этом и всё больше мрачнел. А окончательное решение о заключении договора по РСМД тем временем всё больше повисало в воздухе. Нужно было действовать. Но как?
РУСТОВОЕ ПОБОИЩЕ
Москва, 29 мая 1987 года. Поздний вечер. Киевское шоссе перекрыто. По нему в сгущающейся тьме несутся черные ЗИЛы и сворачивают к правительственному аэропорту Внуково два. Это в неурочное время, раньше срока возвращается из Берлина Горбачёв.
Он спускается по трапу и его встречает Политбюро в полном составе. Михаил Сергеевич приветливо улыбается, здоровается с каждым за руку и говорит что— то доброе, а глаза злющие — горят. Широким жестом приглашает членов Политбюро в спец комнату в левом углу зала. Через полтора часа выходит весь красный и громко со значением говорит:
— Завтра в 11 Политбюро!
Значит, случилось что— то серьёзное.
Действительно случилось.
Накануне около семи вечера, когда вся страна отмечала день пограничника, над Красной площадью появился маленький, белый самолёт «Сесна» с флагом ФРГ на фюзеляже. Не спеша и покачивая крыльями, он сделал круг над площадью, да так низко, что чуть не задел мавзолей Ленина. Люди, толпившиеся на площади, даже пригнулись. Они решили, что снимается какой— то приключенческий фильм.
А самолёт, также не спеша, приземлился на Москворецком мосту и вырулил прямо к собору Василия Блаженного. Из него вышел парень в мотоциклетном шлеме и заявил, собравшейся вокруг толпе, что прибыл в Москву с «миссией мира» — привёз Горбачёву план ядерного разоружения на 21 странице.
Пока новоявленный миротворец раздавал автографы, а добрые москвичи угощали его сладкими пирожками, милиция и агенты КГБ в штатском, которых полным полно было на Красной площади в этот праздничный день, пребывали в растерянности — что делать? Только через час последовали указания и миротворца препроводили в Лефортовскую тюрьму. Им оказался 19 — летний авиатор из Гамбурга Матиас Руст.
Горбачев в это время находился в Берлине на совещании глав государств Варшавского Договора, где пламенно расписывал оборонительный характер советской военной доктрины. Советский Союз, говорил он, никогда и ни при каких обстоятельствах не начнёт войны против других стран, если только не станет жертвой военного нападения. И когда ему доложили, что немецкий самолёт приземлился на Красной площади, сначала даже растерялся. Но быстро пришёл в себя и велел срочно возвращаться в Москву.
В самолёте, по дороге домой началась острая дискуссия: как реагировать? Хитрый лис Шеварднадзе предлагал сделать хорошую мину и обратить всё в шутку, — мол, наши ракетчики миротворцев не сбивают. Но у Горбачева, видимо, на уме было совсем другое — он предпочёл разгневаться. На непокорных военных Генсек давно точил зуб, а инцидент с Рустом давал хороший предлог для расправы. К этому подзуживали и его помощники: «великую военную державу превратили в анекдот, в посмешище». Бахвалимся, что у нас сильнейшая система ПВО — 100 стартовых комплексов ракет земля— воздух, 6 авиа полков с 240 истребителями перехватчиками. А тут?
30 мая, как и грозил Горбачев, состоялось Политбюро. Открывая заседание, он обвинил министерство обороны в абсолютной беспомощности и потребовал, чтобы оно объяснило партии и народу, как мог произойти такой позорный провал. Военные оправдывались, что система ПВО рассчитана на современные боевые самолёты, а не на спортивные самолётики, летящие на низкой высоте со скоростью 150 — 170 километров в час. Но звучало это весьма неубедительно.
[242]
