Когда я шел в атаку под Абинской, у меня на груди, в кармане, лежала характеристика на члена ВЛКСМ Староминской средней школы Веленгурина Николая Федоровича, члена ВЛКСМ с ноября 1939 года, билет № 10906464. В ней сообщалось, что я «за время пребывания в рядах ВЛКСМ Староминской средней школы показал себя дисциплинированным, выдержанным и инициативным комсомольцем и был членом учкома и комитета комсомола, добился улучшения оборонной работы в школе». Заверил характеристику тогдашний секретарь Староминского райкома комсомола Ф. Цыгикало. И дата — 27.04.42 г. Характеристику потребовал военкомат как документ, необходимый для поступления в военное училище. В училище я не поступил, было не до него. А вот характеристику пронес через всю войну и вместе с ней шел в свою последнюю атаку на гитлеровцев. На ней остались следы моей крови, которая после ранения в плечо залила грудь. И она для меня сейчас как свидетельство испытания верности.

И еще есть один документ — бесхитростная запись. В моей записной книжке сохранился небольшой листок, переданный мне Анатолием Тагановым в самом начале нашей кавказской эпопеи:

Он был нашим ровесником, семнадцатилетним пареньком, занесенным из Донбасса в Староминскую. Как и многие другие, он вскоре пал в бою на кубанской земле.

«Лета юности! Кто вспоминает о вас без удовольствия? И чем старее мы становимся, тем приятнее вы нам кажетесь», — как‑то воскликнул Николай Михайлович Карамзин.

Иван же никогда не забудет жестоких и неблагодарных людей…

Но то было время войны. Вроде бы как то время их ожесточало. А в мирное?..

К его несчастью, встретились Ивану такие люди и много позже, после войны. Топчут один одного. Своему горю плачут, чужой радости не радуются.

Ну да в семье не без урода.

Сумрак, ясность, ненастье сменяются теперь в его душе, как в непостоянном кубанском апреле.

…Идет Иван Берестов мимо гостиницы «Кавказ», смотрит на ее веселые стекла, на радостные улыбки девушек, столпившихся у дверей ресторана, и ему не верится, что на этом месте был лагерь военнопленных и что здесь звучало немецкое «хальт!»

В боях под Сталинградом Берестов был тяжело ранен и попал к немцам в плен. Его привезли в цимлянские лагеря военнопленных.

Когда его внесли на носилках в сарай, где прямо на сыром полу лежали тяжелораненые, ему показалось, что они укрыты сплошным зеленым бархатом.

Это были зеленые мухи — жирные, прилипчивые. Иван вначале от них отмахивался, но потом смирился. Пальцем не в силах был шевельнуть. Шевельнешь — сразу ощущаешь голод.

Цимлянские лагеря… У Ивана даже сейчас при воспоминании о них сердце стынет. Чего только фашисты не придумывали, чтобы унизить человеческое достоинство. Горше всех доставалось евреям. Их каждое утро заставляли «форсировать» выгребную яму лагерного отхожего места. В этой яме утонуть можно. И кто был маленького роста, того евреи повыше поддерживали на плаву, чтобы не захлебнулся…

Беглецов же, независимо от национальности, развешивали «зелеными фонариками» вокруг лагеря, для острастки. Неделями качались они на виселицах. Дизентерия сотнями косила пленных.

Ивана спасла от смерти девушка Валя, командир конной разведки, тоже плененная под Сталинградом. Она его и выходила. Она и помогла ему бежать из лагеря.

На костылях через линию фронта не перейти, и Берестов решил пробраться на Кавказ, к отцу, в партизаны. По пути зашел в родную станицу Старокорсунскую узнать у мамы: где, в каких горах он партизанит?

Мать, Мавра Дмитриевна, несказанно обрадовалась, что ее первенец Ваня жив. Перед уходом в партизаны отец получил на Ивана похоронку.

— А как папа? — поинтересовался Иван.

Мавра Дмитриевна потемнела лицом, с трудом промолвила:

— Немцы повесили. Люди видели, как он висел на вербе за Кубанью.

И разрыдалась. На ее руках пятеро детей. Четверо за юбку держатся, пятая — у груди.

Маленькая, сухонькая, она смотрит на сына своими серыми глазами как на единственную опору. Куда ей в одиночку с такой оравой?

— Мама, я должен пробраться к партизанам, — виновато бормочет Иван.

— Иди, сыночек! Иди, а как же!..

Тогда все от мала до велика понимали, в какой опасности находится наша Родина. Это сейчас будто разум помутился у россиян. Родину в клочья рвут, разворовывают, а мы…

В ожидании позднего часа — днем через Кубань не переправиться, полицаи, как мухи, облепили берега — Иван прилег на кровать в расчете на то, что ночью уж как‑нибудь перехитрит их. Если между немцами проскользнул, то между ними… Как‑никак, вроде бы свои по роду — племени.

Выглянул в окно. Над зеленью садов пласталось синее, без единой помарки, сентябрьское небо. «Хотя бы луны ночью не было», — обеспокоенно подумал Иван.

В эту минуту без стука, без всякого на то разрешения и ввалился в комнату полицай.

— Ты Берестов? — строго, с подчеркнутой важностью происходящего обратился он к Ивану.

— Ты шо, Алексей?.. Или не узнаешь? — удивилась Мавра Дмитриевна такому неожиданному превращению соседа.

— Собирайсь! — повелительно, не терпящим никаких возражений голосом скомандовал он и взял винтовку наперевес.

Мавра Дмитриевна непонимающе смотрела на полицая.

— Русские — русских? — наконец спросила она озадаченно.

Придя в себя, попыталась усовестить Алексея:

— Или забыл, как ты провалился под лед и как Ваня тебя спас?

— Молчать! — прикрикнул на нее полицай и добавил: — Ты радуйся, что мы щадим твою семью.

— Радуйся?.. Иуды вы, иуды! — огорченно проговорила Мавра Дмитриевна. — Это только иуды, «ударяя в ланиту Иисуса Христа, божественного сына», восклицали: «Радуйся, царь иудейский!..»

В управе Иван попытался смягчить сердце станичного атамана Луняки.

— Дядя Мытро, — обратился он к нему. — Меня‑то за что арестовали?

В колхозе Луняка был учетчиком в полеводческой бригаде. В школьные каникулы Иван помогал ему обмерять делянки. Бывало, в жаркое время он после сытного обеда спит под навесом в холодке, а Иван ходит с сажнем по полям, замеряет: кто сколько прополол. Потому он так запросто и обратился к нему: «Дядя…» За что сразу получил тычок в зубы от начальника полиции.

— Какой он тебе «дядя»? Он — господин атаман!

Иван выплюнул выбитый зуб и не с укоризной, а с сожалением посмотрел на начальника полиции. В колхозе он был ездовым у Иванового отца.

В тот день вместе с Иваном согнали в каталажку шесть человек. Иван помнит только две фамилии — Логинова и Петю Смирнова. Живы ли они?..

Тогда он еще не знал, что, передавая немцам, полицаи оформили их партизанами. А с партизанами у немцев разговор короткий — к стенке!

Ивану Берестову, видевшему столько зла, и в голову не пришло, чтобы свои люди в благодарность за все доброе приговорили его к смерти.

Спасла их случайность.

В каптерку краснодарского лагеря военнопленных, куда их завезли для передачи лагерным властям, неожиданно припожаловало какое‑то высокое начальство с серебряными погонами. И фельдфебель, который принимал Ивана «со товарищи», стараясь поскорее убрать прочь с глаз высоких чинов этих «грязных русских свиней», в спешке втолкнул не в дверь подвала каменного дома, куда собирали партизан с тем, чтобы ночью погрузить их в душегубку, а в ворота лагеря военнопленных.