Так человек и живет с ними, давно прошедшими, но запомнившимися навсегда. Временами они вдруг всплывают в памяти. Об одних хочется поведать кому‑то, о других никому не дано знать.

И Петрыкино не могло пройти бесследно… Отложилось.

Оно пришло в госпитальную палату: зимняя стужа, батарея, защищавшая Москву в самые критические для столицы дни, деревушка, кладбище, дочь Кати — ребенок в люльке, как в знаменитом лермонтовском двустишии — время шло и ей, ставшей взрослой, в голубом небесного цвета одеянии «тесен показался мир» с тем «черным человеком».

Я видел это по ней. По крайней мере, мне так показалось.

…И вдруг оттуда неожиданно явилась та незнакомка, как бегущая по волнам, должно быть, с очень добрым сердцем, явилась из тайников памяти, которую я так долго искал.

И от своего открытия я не мог сдержаться в палате:

— Нашел! Вспомнил! Она!..

Ко мне заглянула молоденькая сестра.

— Кто? — не поняла сестра. — Вам плохо? Я сейчас уколю. Одну минуту.

— Не надо, мне хорошо! Она шла рядом с каталкой. Она!..

Сестра пожала плечами. Я не стал ей рассказывать о дочери Кати из Петрыкино, хотя у меня от волнения и прорвалось: «Валя! — Потом — Варя…»

Впервые в тот день я отказался от обезболивающего укола и просил моего строгого доктора выписать меня, утаив от него, как занят был воспоминаниями и долгими поисками голубого привидения все эти дни — оно отвлекало меня от мучительных болей.

«К чему мне приписать виденье это? — спрашивал поэт. — Сердцу и судьбе!»

— Да, — соглашаюсь я с поэтом.

И мой жребий спустя пятьдесят лет после войны — не исключение.

Привольная степная станица Староминская, раскинувшаяся вдоль широкой реки Сосыка. Это о ней писатель Борис Крамаренко написал роман. И хотя он и назвал его «Плавни», но плавень в нашу предвоенную пору уже не было. Вывели их колхозы. За речкой раньше красовалась зеленая роща. Это о ней, по словам нашей учительницы Марии Антоновны Косенко, получившей в 1939 году в Кремле орден Трудового Красного Знамени, Михаил Иванович Калинин вспомнил, как одном из самых примечательных и красивых мест станицы. И с грустью узнал, что староминчане не сохранили ее.

В то памятное военное время я и другие ученики средней школы Староминской, размещавшейся в самом красивом и большом двухэтажном здании станицы, бывшем атаманском дворце, часто ходили по земле, где когда‑то росла роща, и собирали немецкие листовки, поднимались на вышку школы, неся вахту. И если замечали приближение немецких самолетов, трезвонили в колокол. И школьники гурьбой выбегали из здания, прячась в рядом вырытых траншеях.

Постепенно редел наш мальчишеский десятый класс. Взяли в разведку Колю Тесейко и Бориса Чиркова, и они так и не вернулись из одного рейда в тыл немцев за Ростовом и Таганрогом.

После десятого класса райком комсомола и комендант войск НКВД создали в станице комсомольский отряд по охране железной дороги и моста. Мне пришлось быть политруком этого отряда и охранять вместе с другими мост и железную дорогу, вылавливая иногда диверсантов. А немцы подходили все ближе.

Помню, перед уходом из станицы я купил маленькую клеенчатую записную книжку. И вот с этим клеенчатым блокнотом и заплечной сумкой 30 июля 1942 года на рассвете мы покинули станицу. Паспорта у нас отобрали в военкомате несколько месяцев назад. Видимо, из боязни, что уйдем преждевременно куда‑нибудь подальше от войны. Взамен выдали справки, что паспорт взят на хранение. В военкомате пообещали нам, что нас, выпускников десятого класса, рождения 1924 и 1925 годов, направят в военные училища. А где они, эти училища, если гитлеровцы прорвались в конце июля 1942 года через Ростов и Кущевскую и устремились на юг, к Краснодару, Армавиру и Новороссийску.

Мы шли по пыльной дороге на юг. А над нами летали немецкие самолеты и сбрасывали бомбы, обстреливаличиоссе, пролегавшее через Новоминскую, Стародеревянковскую, Каневскую, Брюховецкую, Переяславскую, Тимашевскую и Новотитаровскую. Все эти станицы помечены в моем блокноте во время нашего крестного пути на юг. Но вот что удивительно: покинутые всеми, мы двигались на юг, твердо веря в то, что победа будет все же за нами. Наши светлые и незамутненные души и сердца свято верили в то, что говорили дорогие нам учителя школы. И когда в тенистом парке станицы Каневской случайно встретились с бог весть как оказавшимся там политруком и он заверил нас в том, чему сами верили и не верили, мы воспрянули духом.

А потом наш ровесник, эвакуированный из Ленинграда десятиклассник, худой, вытянувшийся, как тополек, Володя Зотов, всю дорогу некрепким баритоном пел арии из любимых им оперетт. Запомнились лишь строки из «Ваверлея».

Было знойно, пыль поднималась столбом над шоссе. Мы страдали от жажды. И однажды, добравшись до придорожного колодца, вытащили ведро воды. Но его у нас вырвала из рук подскакавшая группа конников из корпуса Кириченко и с жадностью стала пить из ведра. У некоторых на голове были окровавленные белые повязки: только что вырвались из боя. Они сразу же ускакали по дороге. Так в первый раз мы увидели наших воинов, побывавших в боях. Где‑то за Тимашевской нас накрыли немецкие самолеты. Мы бросились в придорожные лесополосы. Рядом со мной лежит светловолосый парнишка, прижавшись щекой к земле и закрыв глаза. Его лицо побелело, и при каждом тупом разрыве бомбы он весь вздрагивает. Над нами со свистом проносились осколки, сбивая листву. Но и в эти мгновения я смотрел на дорогу. Там метались не успевшие спрятаться люди. Они падали, подсеченные осколками бомб. Обезумевшие лошади опрокинули повозки с вещмешками и бессильно бились, пытаясь вырваться из упряжек. Крики, стоны, визг рвавшихся бомб и дробный стук пулеметных очередей с самолетов стояли над дорогой.

Когда самолеты улетели, я и другие ребята бросились на шоссе. Поднимаем раненых, повозки и укладываем на них пострадавших. Это было первое боевое крещение семнадцатилетних безоружных юнцов — староминчан.

Не помню точно когда, но уже вскоре мы были в Новотитаровской. Большая станица казалась вымершей. Ее жителей почти не было видно. Очевидно, попрятались, пережидая надвигающуюся опасность. Не зная, что делать дальше, мы пошли в военкомат. Там один из оставшихся работников сказал: об училище сейчас нечего и думать. Но кто хочет попасть в воинскую часть, может идти на окраину станицы. Там разместились подразделения отходившей 339–й стрелковой дивизии. Я с группой ребят-староминчан пошел туда, другие направились дальше, через Кубань, на юг. На окраине станицы нас встретили артиллеристы. Узнав о том, что мы решили вступить в армию, доложили командиру.

К нам пришел командир 900–го артполка майор Калинин. Почему‑то первым спросил меня:

— Кем хочешь стать?

— Наводчиком!

Майор улыбнулся. Ответ ему понравился, и он тут же приказал зачислить меня наводчиком. А вскоре в той же станице назначил командиром орудия и огневого взвода. Впрочем, в третьем дивизионе, куда я попал, орудий не было.

Ребята в моем взводе были все молодые, ровесники, выполняли мои команды с легкостью и даже с озорством молодости. В том же дивизионе командиром огневого взвода был человек намного старше нас, солдат старой выучки, работавший до этого директором средней школы в станице Крымской. Фамилию его я хорошо запомнил: Запорожец. С юными новобранцами своего взвода он обращался чрезвычайно грубо и за малейшую провинность наказывал, а иногда и бил. Глубокой осенью, когда мы держали оборону в горах, я услышал, что этот Запорожец дезертировал, был схвачен заградотрядом и приговорен к расстрелу. Нас водили смотреть на казнь этого человека. Когда он упал мертвым на землю, я вспомнил, как в Новотитаровской он обращался с юнцами, и тогда же подумал: закономерный финал жестокого человека.