— Ты кого‑нибудь спасал на фронте, под Смоленском?
— Там все друг друга спасали, и я, конечно, спасал.
— А вот тебя человек запомнил, которого ты спас.
— Спасибо ему, что доброе дело помнит.
— А ты сам ему это сказать не хочешь?
Ельшин замер. Лицо его напряглось, под глазом забилась жилочка. Он неловко переступил протезной ногой, чтобы ближе подойти к Колодину.
— Как? Где сказать?
— Мы одного полковника пригласили помочь экспозицию музея составить, разговорились. Он со своим полком нашу станицу в сорок третьем освобождал, а в сорок первом на Смоленщине капитаном был. Вот тогда, вроде бы, и спас ты его.
— А где он сейчас? — уже возбужденно спросил Ельшин.
— Он у меня. С Корнеевной сейчас беседует. Я его позову. Ты не волнуйся только…
Ельшин сам открыл дверь и отковылял несколько шагов назад, впуская необычного гостя. Глаза его впились в незнакомое лицо пришельца, и Савченко сразу понял, что Ельшин не узнал его. Конечно, столько лет прошло! Из худенького капитана, которого Ельшин нес на руках, Савченко превратился в «полновесного полковника». Но Савченко сразу узнал Ельшина. Вытянутое лицо с белесыми бровями, крупный подбородок, словно рассеченный на две половины… Он!
Преодолевая спазмы в*горле, Савченко решил произнести слова, которые должны же расшевелить память Ельшина:
— Браток, дай глоток воды… И попрощаемся. Видишь, как меня распахало?..
Как налетный ветер вдруг схватывает рябью поверхность воды, так пробежали конвульсии по лицу Ельшина, но тут же засияло лицо от радости, будто солнцем*осветилась ветровая рябь.
— У разбитого блиндажа? — глотая воздух открытым ртом, спросил Ельшин и подался всем телом к Савченко.
Они хлопали друг друга ладонями по спине, потом уперлись руками в плечи, пристрастно всматривались в каждую черточку лица, и у каждого в глазах стоял грустный вопрос, обращенный к судьбе: как же так, столько лет жили, ничего не зная, и только невероятный случай свел!..
Макар Максимович стоял на пороге, наблюдая за побратимами, и ему завидно было, словно сосед неожиданно получил высокую награду. Да, для Ельшйна это было, наверное, самой высокой наградой.
Галя испуганно выглядывала из своей комнатки, Макар Максимович кивком головы показал ей, что все хорошо, все нормально.
— Галя! Дочка! — крикнул взволнованно Ельшин. — Иди сюда, познакомься с моим фронтовым побратимом. Вот капитан… простите, теперь полковник Савченко.
— Сергей Сергеевич, — представился Савченко. — Очень рад, что у моего друга такая дочь.
— Галя, — каким‑то необычным для него голосом, приказным, что ли, сказал Ельшин. — Готовь на стол, неси все, что у нас есть в холодильнике. Самого дорогого гостя встречаем!
— Ну вы тут поговорите, а мы с Корнеевной к вам в пай вступим, принесем тоже все, что ну. жно для такого случая.
Уже в сенях Макар Максимович расслышал слова Савченко: «А ведь мне тогда Веткин, твой комроты, в госпитале сказал, что видел в бинокль тебя убитым. Потому и не искал я тебя». И ответ Ельшйна: «Я Веткина через архив разыскивал. Погиб он в сорок четвертом».
…Сколько фронтовых воспоминаний было в тот день! Как преобразился Ельшин!
— Вот теперь, Макар Максимович, и я по — настоящему с войны вернулся. Теперь к моей высшей награде, что жив остался, прибавилась еще одна, не менее высокая: человек добро не забыл! — и Ельшин кинул счастливый взгляд на свата.
ЛЮБАША
К партизанам она пришла, разыскивая Сергея. В отряде его не оказалось, но девушка не захотела возвращаться в село.
Ее друзьями стали разведчики. Называли Любашей, хотя она сердилась — требовала, чтобы звали Любой.
Большие серые глаза Любаши заглянули в душу каждого разведчика. Наверно, многие из них тайно надеялись, что она не найдет Сергея…
Как‑то в отряд пришел связист из штаба партизанской бригады. Стройный паренек с большим черным чубом. Неловко было смотреть разведчикам на Любашу: жарко целовала она связиста, забыв обо всем на свете, непрерывно смотрела на его обветренное, смуглое лицо. Шептала:
— «Нашла… нашла».
Сергей увел ее в бригаду…
В тяжелом бою Любашу ранило в затылок и контузило. Санитарный самолет доставил ее на большую землю едва живую.
Только в сорок шестом, осенью, ее выписали из госпиталя… Сергей нетерпеливо метался по приемной, а Любаша в это время в кабинете главврача получала документы и последние наставления.
Чудаковатый профессор, сутулясь и хмуря брови, все заглядывал ей в глаза, задавал какие‑то странные вопросы: очень ли он седой, не темный ли у него кабинет. А потом попросил помочь ему отыскать на полу иглу от шприца. Нечаянно обронил со стула. Любаша не нашла ее. Профессор махнул рукой: «Наверно, под стол закатилась…»
На прощание пожал руку, будто между прочим, сказал:
— Замуж тебе… подождать бы, Люба, — и не договорил, отвел взгляд в сторону.
Чудак профессор! И он влюбился, как те разведчики! Да ведь Сергей у меня. Один он на всю жизнь!
Свадьба была на славу! Разведчики до хрипоты кричали: «Горько!» Били, как полагается, горшки, «давили» поллитровки…
Через несколько дней перед гнедом, Любаша вдруг беспокойно огляделась.
Зашептала:
— Сережа, я слепну, кажется, от счастья. Туман ка^ой‑то перед глазами.
— Пройдет, родная, это от слабости. Окрепнешь — пройдет.
Но туман не проходил.
— Табачку понюхай, мипая, — советовала свекровь, — табачок хорошо зрение прочищает. Это у тебя вроде куриной слепоты. Пройдет.
Через месяц Любаша с радостью почувствовала в себе рождение новой жизни.
Смущенно улыбаясь, сказала Сергею:
— Теперь ты должен обращаться ко мне на вы… В консультации сказали, чтобы ты нас берег.
А вечером следующего дня Сергей получил телеграмму от профессора: «Срочно везите Любу консилиум».
И снова — знакомый длинный коридор, знакомый кабинет…
Люба в белом халате сидит перед профессором и с жадной надеждой следит за его суетливыми движениями. Он еще больше ссутулился, хотя прошло всего несколько месяцев.
— Люба, дело серьезное, — говорит он, не поднимая на нее глаз, — я не хотел тогда обижать тебя… омрачать вашу встречу. Я даже не знаю, как тебе сказать…
— Говорите, говорите сразу!
— Тебе нельзя родить, ты можешь ослепнуть совсем. Пока не поздно, надо делать аборт. Мы уже
приготовили операционную.
Крик вырвался против ее воли, она зажала рот обеими руками и застыла с широко открытыми глазами. Потом зажмурилась, до боли стиснув веки. Увидела темноту. И вдруг — ясно ощутила прикосновение мягких влажных детских губ…
Умоляюще вскинула голову:
— А ребенка увижу? Хоть на один день?
Профессор не ответил.
Любаша вскочила, судорожно сбросила халат и бегом бросилась к двери, не отвечая на окрики профессора.
— Что случилось, родная? — тревожно спросил Сергей. — Тебе же нельзя бегать!
— Ничего, ничего, все пройдет, все будет хорошо. У нас будет сын, будет! Поехали домой!
И всю дорогу Любаша тайком, жадно, ненасытно смотрела на лицо мужа…
…Летом Люба родила дочь и ослепла.
Если бы видели, с какой нежностью и любовью гладили русую головку дочери ласковые зрячие руки матери!
ПОСЛЕВОЕННЫЙ ХЛЕБ
Быль
Жил — был на кубанской земле солдат Великой Отечественной войны Георгий Иванович Лопатченко, много лет проработавший председателем колхоза «Бейсуг».
Однажды, объезжая поля, с которых увозили обмолоченное зерно, он заметил, как на крутом повороте молодой шофер рассыпал по дороге с полмешка пшеницы. Лопатченко догнал грузовик.
— Ты знаешь, с чего пошел послевоенный хлеб? — едва сдерживая себя, спросил Лопатченко парня, вылезшего из кабины.
— Меня еще тогда не было, — с ухмылкой ответил парень.
— Не знаешь? А я знаю, — побледнев от волнения, продолжал Лопатченко. — Вдовы собирали в узлы костюмы и пальто тех, кто не вернулся с фронта, и относили иногда за сотни верст выменивать на семена пшеницы. На плечах, в перевязанных надвое мешках тащили в родной колхоз первые семена нашего теперешнего большого хлеба… А зерно первого урожая возили на элеватор в бочках из‑под вина, на ишаках. Ведрами насыпали и ведрами вычерпывали! Каждую горстку пшенички старались сохранить… А ты… ухарски сыпанул не меньше полмешка.
