Обернувшись к Пашке, генерал чуть привстал.

— А — а-а — а-а! — взревел лейтенант. — Ммать вашу… в бо — ога — аа… в ка — амешки — и!..

Бешеный мат яростно покатился на равнину с бугра. Непроизносимые слова летели над рекой, над лугом — к деревне и еще дальше, к лесу, и казалось невероятным, что они изрыгаются всего лишь одной человеческой глоткой. Какой‑то штатский возник у бугра и кинулся наверх, но генерал движением руки обратил его вспять. Он вскочил и, вздымая кулаки над головой, закричал:

— Давай, Паша, кр — руши — ы, дави их, гадов!

— Все, — истратив силы, хрипло выдохнул Пашка. — Может, голос сорвал… Но выдал! Как в атаке побывал, — смущенно улыбнулся он. — Люди не сбегутся?

— Какие люди! Ты их всех замертво уложил! Ну воин! Ну орел! И голос не сорвал! — Генерал облапил Пашку, расцеловал и потряс за плечи. — Пашка, лейтенант, дружок мой фронтовой! Где ты был? Где был?..

— Тут я, тут, Славка.

— Вот мы и встретились! Встретились, Паша!

— Точно, встретились.

Они по — братски тузили друг друга, отталкивали, а потом снова обнимались. А когда опустились на землю, глаза у них были мокрые, а лица красные и радостные.

— Ты молодец, лейтенант! — сказал генерал. Он посмотрел на часы. — Жаль, время поджимает…

— Что, и в субботу работаете? — участливо осведомился Пашка.

— Понедельник, суббота — разницы нет. Ты, Павел, конечно, помнишь, что война началась на рассвете в воскресенье. Так что служба выходных не знает. Скажи‑ка мне твой адрес.

— Зачем?

— Как зачем? Ты что, встретиться не хочешь?

— Еще как хочу! — воскликнул Пашка. — А можно? Я и ты…

— Я и ты… Я‑то ничего, а ты странно ведешь себя, Паша. Стыдись.

— Заклинило, товарищ генерал. В себя не приду.

— Стареешь.

— А ты поставь себя на мое место.

— Давай, Паша, адрес. Телефон есть?

— Имеется. Я тоже не последний человек в своем коллективе. Записывай. — И Пашка назвал номер телефона.

— Запомню. Мне, Паша, подчиненные кличку повесили: живой компьютер.

— Точно! — хмыкнул Пашка.

— Ну вот и пора. — Генерал стал подыматься. — Я тебе позвоню на днях, заедешь вечерком. — Он подмигнул Пашке. — Хотя бы на орден посмотришь, который я за тебя получил, товарищ лейтенант.

— Хороший хоть орден?

— Приличный. За спасение командира хорошими орденами награждают.

Они поднялись и стояли друг против друга. И Пашка уже по — другому глядел на высокий лоб генерала, на его усталые глаза и подстриженные бобриком седые волосы.

— Эх, товарищ генерал! — вырвалось у Пашки. — Вот вы сказали, что самые счастливые дни у вас в прошлом остались. А я не могу так сказать. Самый счастливый день у меня сегодня!

— Это как же так?

— Не знаю. Это вот тут… — Пашка прижал ладонь к груди.

— Прошлое постучалось, Паша.

— Может быть. Так, наверное. Как я теперь жить буду? Как жене скажу? Какие слова для этого надо?

— Вот так и скажи, Паша: встретил того сержанта, который меня из боя вытащил. Постарел, поседел, бедолага, но есть еще порох в пороховнице. А об остальном жене знать не обязательно. — Генерал хлопнул Пашку по плечу и весело спросил: — Понял, товарищ лейтенант?

— Так точно. Понял, товарищ генерал! — Пашка щелкнул каблуками и вытянулся во фронт. — Мать их…

в камешки!

Генерал еще раз обнял растроганного Пашку.

— Ну, мы договорились, Паша. А то я уже опаздываю, уже подвезти тебя не смогу. Будь здоров!

Он быстро спустился с бугра и подошел к «Волге». Сопровождавший его человек открыл перед ним

дверцу. Генерал оглянулся, помахал Пашке рукой и сел в машину. «Волга» подняла жидкое облачко пыли и через минуту — другую исчезла из глаз, свернув в сторону длинного серого забора.

«Вот так‑то, братцы, — опомнившись, подумал Пашка. — Мой сержант…»

Об этом кричать бы ему с восторгом, но восторга он почему‑то уже не чувствовал. На душу накатывалось другое — не то скорбь, не то тревога, а может быть, тревога и скорбь вместе.

Пашка посмотрел на долину реки, на поле и на лес за деревней. Ничего особенного он с бугра не увидел. И лес как лес и поле как поле. Ничего не напоминала Пашке эта картина. Но генерал Савельев сказал, что частенько сидит тут в одиночестве. Он‑то что отсюда видит?..

Пашка еще раз провел взглядом по изгибу реки и вдруг вспомнил, что постеснялся сказать генералу, какую оплеуху однажды закатила Зойка лейтенанту Никанорову. Врезала с размаху! И поделом. Эх, Зоя, Зоя, фронтовая сестричка, где ты?.. И могла ли ты думать, что и спустя тридцать с лишним лет про тебя не забудут?

Пашка сбежал с бугра, а потом выругался громко, с горечью и к пивной площадке подошел медленно. Он шел и думал о лобастом сержанте Савельеве и совсем молоденькой девчонке — санинструкторе…

Площадка уже галдела во всю. Пьющие смеялись, звенели кружками, двое пытались драться, третий их лениво разнимал. Пашка подошел совсем мрачный и остановился на краю. Приятели тотчас же его заметили.

— Пашка пришел! Эй, Пашка, ты что там стоишь? Чего загрустил? — раздались голоса. — Тебя этот туз обидел? Кто он? Подваливай, Паша, доберем!

Кто‑то протянул Пашке кружку. Он принял, отхлебнул из нее, и, посмотрев в первое попавшееся молодое и веселое от хмелька лицо, сказал:

— Ты бы глаза вылупил, если бы узнал, кто он. Но дело не в этом, братцы. Тут такое дело… — Пашка зажмурился, как от внезапной боли. — Война постучалась… такое вот дело.

— Что? Да брось ты, Пашка! — крикнул молодой парень. — И ты про войну?

— Про войну! — с вызовом, зло сказал Пашка. — Разве ж ты знаешь, какая она была война! Не дай тебе бог…

Пашка поставил кружку на стол и отодвинул ее.

— Ты меня послушай, как было… — Он помолчал, словно трудно вспоминал. — Живым из рукопашной выйдешь, себя в горячке ощупаешь, смотришь, а руки, пузо и морда — все в крови. Чья это кровь, своя или чужая, — никто не скажет. Спросить‑то не у кого! А вы… разве ж вы слышали, как бомбы над головой свистят! И не дай вам бог! — повторил Пашка. Он обвел всех взглядом. — Вот так‑то, братцы…

— Пашка, стой! Ты куда?

— Расскажи, что ли, Паша?

Пашка не обернулся на выкрики. Он лишь махнул рукой.

— Потом.

Он уходил все дальше и дальше, и вся пивная площадка недоуменно смотрела ему вслед. Даже те, кто не слышал разговора, тоже почувствовали что‑то и оторвались от своих кружек…

А Пашка шел и все думал о сержанте Савельеве и Зое — санинструкторе. Он смотрел на свои корявые жилистые руки. Они были чистые, только по краям ногтей было черно от въевшейся металлической пыли. Но ему казалось, что он чувствует запах крови, слышит вой бомб и свист пуль. Пашка закрывал глаза и видел как наяву, что идет по дымящимся развалинам города Коростеня…

«Как война‑то постучалась!» — думал Пашка.

Черная туча пыли клубилась над жаркой августовской степью. Катились по всем дорогам военные обозы. И молча шли солдаты мимо хуторов и станиц.

Опять заколыхалась над степью черная туча пыли, гнали скот. Слышалось стонущее мычание коров, крик людей. Двигались повозки и автомашины. Все это уходило через мосты за Кубань, в леса, а там по горным дорогам и тропинкам гурты скота гнали к Белореченскому перевалу и дальше к берегу Черного моря.

Впереди большого гурта идет заведующий фермой Трофим Иванович. Второй день как из дому, а кажется, что прошли бесконечные годы. Всю дорогу старый Трофим оглядывался по сторонам. Был у него на ферме помощником Петька, колхозный воспитанник, вырос он без отца и матери. Он и учет вел на ферме, и старшим скотником был. В армию Петьку не взяли, левая рука негожая. Но он несколько раз ходил в военкомат, надоедая занятым людям. И каждый раз, на радость старому Трофиму, Петька возвращался на ферму. А на днях он исчез.