Вскоре после возвращения весенней порой со встречи с однополчанами в глухой заброшенной деревушке Петрыкино, памятной тем, кто воевал там в грозном сорок первом, разнылась старая фронтовая рана, и я оказался в госпитале на операционном столе.

Укрытый коричневой простыней, я ждал хирургов, прислушиваясь, как операционная сестра раскладывала хирургический инструмент, отдававший холодным металлическим звоном, по особому воспринимаемым в операционных. После того, как сестра с профессиональным искусством сделала мне укол, мои предоперационные волнения как‑то незаметно сменились полным безразличием к тому, что меня ожидало. Я рассматривал огромный купол с блестящим экраном, повисшим надо мною, закрывая весь потолок.

В операционную вошла еще одна сестра, и они, не обращая внимания на меня, вели вполголоса тот непринужденный разговор, который можно услышать на домашней кухне между двумя хозяйками, которым надоело каждый день стоять у плиты.

Наконец пришел хирург с ассистентом. Сестры помогали им облачиться в операционные одежды. Я весь превратился в слух, пытаясь что‑нибудь услышать утешительное для себя, но из их коротких реплик ничего не понял. Хирург основательно протер, наверное, спиртом спину, потом нащупал пальцами какой‑то позвонок на пояснице и произнес единственное слово:

— Укол…

Острая игла почти безболезненно вонзилась где‑то между позвонками. Хирургов я не видел, а только слышал, как они тихо переговаривались между собою. Через некоторое время и вовсе стали утихать голоса. Терпеть мучительную боль не пришлось. Ничего не чувствуя, я куда‑то проваливался все глубже и глубже, но, кажется, сопротивлялся цепкой дремоте, потому как еще слышал не отдельные слова, а мурлыканье хирургов, склонившихся надо мною. _%

…Очнулся я, когда меня перекладывали с операционного стола на каталку, и хирург с опущенной марлевой повязкой, назвав меня по имени и отчеству, спросил о самочувствии.

Я не мог разобраться, где я нахожусь, и уже не помню, что ответил доктору.

Мне казалось, что везли меня, как в мягком спальном вагоне, — долго — долго по бесконечному коридору и кто‑то, взяв мою руку, шел рядом, отчего было необыкновенно легко. Не чувствуя никакой боли, я силился рассмотреть лицо этого человека, но оно расплывалось, как в тумане.

Снова я пришел в себя, когда меня с каталки перекладывали на койку в палате. Я удивился, что видевшаяся мне как во сне, женщина в легком голубом платье с крылышками вместо коротких рукавов, со знакомым мне лицом, державшая руку, не зашла в палату. Две сестры в белых халатах уложили меня на койку, укрыли одеялом, и я остался один под проплывающим надо мною, как облако, потолком. Дремота снова завладела, и опять передо мною мелькнула незнакомка в голубом платье.

Проснулся я на рассвете от нестерпимой боли, заставлявшей стонать.

Утром пришел хирург, справился о моем состоянии. Я пожаловался на невыносимую боль. Мне тут же сделали укол. Приходила расслабленность, надвигалось забытье, но я успел спросить доктора о женщине в голубом платье. Строгое лицо коренастого хирурга, мужчины средних лет, внушавшего своим видом доверие и спокойствие, было бесстрастным, не читаемым. На нем нельзя было уловить не только отношение доктора к вопросу, но и сочувствие моему положению. Обычно человека выдают глаза, а у него они где‑то терялись на красноватом бугристом лице, и мне не удавалось в них заглянуть.

С ответом он явно медлил. Может быть, ждал, пока подействует морфий и я снова провалюсь в бездонное пространство, в котором ничто не болит.

— Не помню, — сказал доктор. Он мог бы сказать, что никто не шел рядом с каталкой, но, видимо, не стал меня разочаровывать.

— Не мог же голубой ангел свалиться с поднебесья, — попытался я узнать, кто держал мою руку.

Ему не понравилось упоминание ангела, и я ждал его недобрую усмешку.

— Обойдемся без ангелов, — сказал он грубовато. — Лежите…

После этого мне оставалось спросить его, как долго длилась операция.

— Полтора часа…

За это время в фильмах умудряются вместить целую жизнь, а не только какой‑то эпизод или эпизоды и промелькнувшие у меня в голове видения. Я не помню, о чем мы еще говорили с доктором и как он ушел из палаты.

Потянулись нудные дни лежания на продавленной госпитальной койке, как в гамаке. Ничто не могло меня отвлечь от постоянно ноющей боли раны.

Я упорно читал принесенные мне книги, но боль пересиливала впечатления и книгу приходилось откладывать на тумбочку, пока не начал читать Грина, волшебника из Гель — Гью. Меня увлекли поиски глухонемой, впоследствии ставшей в его воображении бегущей по волнам. Я тоже начал копаться в себе, устремившись на поиски той призрачной незнакомки, не оставлявшей меня. Где‑то я ее видел?