Опять Трофим Иванович глядит по сторонам: не покажется ли где быстрый, мелкорослый Петька? Он носил защитного цвета брюки и такую же гимнастерку. И еще мечтал Петька где‑нибудь достать военную шинель.

Очень трудно сейчас старому Трофиму без него. Нет ни одного мужика с ним, только женщины и дети. Нельзя ему никуда отлучиться от своего гурта, того и гляди, коровы разбегутся. «Ох, Петька, будет тебе, если найду!» — грозится Трофим Иванович.

Позади остался Майкоп, дорога пошла возле реки Белой. Догоняя уходящих, все сильнее слышалась где‑то позади стрельба. А дорога круто уходила в лесные заросли. Еще через день вокруг поднялись темные горы. Повозки пришлась бросить. Продукты и фураж навьючили на лошадей и пошли дальше.

Все труднее становился путь. А позади не утихает сильная перестрелка — фашисты идут по следу. Но кто их там останавливает? Кто же обороняет эти уходящие к перевалу гурты?

Сегодня рано утром, только поднялось солнце и осветило все вокруг, Трофим Иванович увидел впереди очень высокие горы, по которым медленно ползли белые и кучевые, как снежные, облака. Там Белореченский перевал. От него начинает свой путь и река Белая. Вон она течет внизу в каменном ущелье и несет светлую воду.

Смотрел Трофим Иванович на темнеющий впереди перевал и думал: «Когда же наша армия и где остановит врага?.. Бились с фашистами на границе, с боями отходили через многие города и села, через широкие реки, долго обороняли город Ростов, оставили родную Кубань, и фашисты уже здесь, по всем горным дорогам. Впереди только один Белореченский перевал, а там и Черное море. Прорвутся здесь гитлеровцы — и отрежут всю нашу армию, что обороняется от Новороссийска до самого Туапсе».

Стрельба позади уже совсем близко. Гурты прошли через подвесной мост и оттуда, позади, послышались какие‑то голоса. Трофим Иванович оглянулся. По мосту шли несколько человек с винтовками, а двое катили пулемет. Старик пригляделся — наши. Они что‑то укладывали на мосту. И быстро побежали. Раздался сильный взрыв — подвесной мост рухнул в глубокое ущелье.

Смотрел Трофим на подходивших красноармейцев, и самый маленький из них — быстрый, с чуть наклоненным левым плечом — показался очень знакомым. Трофим Иванович пошел к ним навстречу.

Командир в черной морской форме что‑то говорил этому маленькому красноармейцу.

— Петька! — вскрикнул старик.

А Петька, это был он, вздрогнул, чуть пригнулся, стал еще меньше ростом, с опаской смотрел на заведующего и с надеждой — на командира во флотском.

— Убег! Оставил все поголовье! — жаловался старый Трофим Иванович командиру. — И отчет по ферме не сделал!

— Как же не сделал? — обиделся Петька. — На первое августа все полностью передал в бухгалтерию — и по надою молока, и трудодни начислил.

Он одет в те же свои брюки и гимнастерку, на голове военная пилотка со звездочкой, а шинели все еще у него нет.

— Ну, вернэшься домой! — раскаляется все больше заведующий фермой. — Мы тебе дадим на правлении!

Но тут же, вспомнив обо всем случившемся, старый Трофим Иванович вздохнул и замолчал.

— Что же с ним делать? — спросил он у командира и посмотрел на Петьку, на его левую руку с маленькими, как у ребенка, иссохшимися пальцами.

— Могу доложить вам, папаша, — ответил флотский, — что ваш земляк воюет очень храбро. Командование части решило ему присвоить звание младшего сержанта.

Трофим Иванович даже крякнул от удовольствия. Вон оно как!.. Мол, недаром Петька столько лет был под его началом.

В воздухе, где‑то поверху, просвистели пули.

— Идите, папаша, бой будет. Занимай, ребята, высоту! Наверное, фашисты в обход пойдут.

— А почему вы в морской форме? — спросил на прощание Трофим Иванович.

— Хоть это и военная тайна, но я, папаша, как вы сами догадываетесь, из береговой обороны.

— А разве близко берег?

— Подниметесь на ту гору и море увидите.

Трофим Иванович побледнел. Вон уже куда фашисты дошли… Что же дальше будет?

— А дальше они не пройдут, — сказал моряк. — Здесь последний рубеж.

И опять тронулись гурты по узкой горной дороге. Идет Трофим Иванович, а все мысли у него только о Петьке. Вот же настырный! Уже до младшего сержанта дошел. «А там, глядишь, и старшиной станет,

— размечтался Трофим Иванович. — Ну чисто весь в меня пошел. Я когда служил в армии, был командиром отделения, потом даже помкомвзвода назначили».

Он оглядывается. На крутую гору карабкаются красноармейцы, а Петька впереди всех. Они что‑то тащат с собой. Наверно, пулемет. И старик уже поверил, что отсюда эти люди никуда не уйдет. Дальше отступать некуда — последний рубеж.

Прошло еще два дня. Рано утром гурты спустились в зеленую долину. Дорога широкая, ровная, хоть боком катись. По сторонам растут пальмы и магнолии. А впереди, куда ни глянь, бескрайнее голубое море. Видны корабли возле берега, по которому длинной полосой протянулся поселок.

Позади послышался стук колес. Везут на подводе раненого. Трофим Иванович подходит ближе. И вдруг видит под шинелью руку с маленькими ссохшимися пальцами.

— Петька!

— В дороге он скончался, — угрюмо проговорил пожилой солдат, который правил лошадью.

— Петя…

— Знакомый? — спросил ездовой.

— С нашей фермы. Как родной сынок был… — Трофим Иванович схватился руками за повозку.

— Трудно там, — проговорил ездовой и глянул назад. — Ох, и трудно!

Еще повозка не вошла в поселок, как вдруг в один голос загудели все пароходы, залпами ударили зенитные орудия. А навстречу бежали люди с винтовками — военные и в гражданской одежде. Все они спешили туда, к Белореченскому перевалу.

Кричали гудки пароходов, тревожно метались над водой чайки. Где‑то глухо гудели гитлеровские самолеты, может, выискивали место, где выбросить десант, но под огнем наших зениток уходили назад. А люди с винтовками по дороге все спешили к перевалу, на помощь тем, кто его оборонял.

Старик не помнил, что сказал женщинам, которые дальше погнали стадо коров, а сам Трофим Иванович повернул и, подхваченный людским потоком, зашагал к темным вершинам гор, откуда все слышнее доносилась беспрерывная стрельба из орудий и пулеметов.

Уходил Прохор Андреев на войну не безусым юнцом, а бывалым семьянином, отцом двоих детей.

У неказистой полуторки беспокойно и гомонливо толпился хуторской люд. Жалобно и надрывно, словно на похоронах, с причитаниями взвывали жены, считай уже солдатки. На них сострадательно глядели старухи, вздыхали, то и дело крестились, нашептывая молитвенное слово. На руках и у ног матерей вскрикивали раздраженным рыданием детишки, словно чувствовали свое скорое сиротство. Стенания и плач возносились над головами. И только приглушенный рокот мужских голосов разливался умиротворяющей волной над общим волнобоем печального разноголосья.

Уезжающие подбадривали тех, кто оставался.

Степенство и достоинство являли собой старики, сбившиеся небольшой группкой. Дед Антип для такого высоко — значимого часа вырядился в Георгиевские кресты, которые как‑то не шли к его малорослой и засушенной фигурке. Порой он норовисто тщился выпятить грудь, щерился ветхой серебряной бороденкой, но тут же вновь сникал над суковатой клюкой из‑за немощи квелых ног.

Сосед Прохора Андреева, до бессознанья зашибленный крутохмельным вином и пекучей горечью разлуки, терзал вытертую на планках и мехах неразлучницу — двухрядку. Уже из кузова что есть мочи, кричал хуторянам и хатам свою любимую: «Так будьте ж здоровы, живите богато…»

Прохор, напротив, был молчалив и трезв. Наперекор всему отказался глаза заливать и разум туманить, чем желал проявить свое уважение к семье и всем, кто пришел на проводы. Да и последние минуты запомнить хотелось до самой что ни на есть маленькой крупиночки.

— Голуби вы мои, — с нежностью пригортал Прохор сильными руками к широкой груди жену Марфушу, пятнадцатилетнего сына Артема, вытянувшегося почти вровень с отцом, и любимицу свою — дочурку Марийку, которую держал все время на руке, словно и снимать не помышлял. — Живите тут согласно, берегите друг друга, — наказывал он им. — Ждите меня. — И целовал каждого.