Пашка с недоверчивым изумлением покрутил головой.

— Сам не помню… как это меня взмыло! Я, сержант, с генералом близко и разу не стоял.

— Взлетел красиво! Взвился, как боевой конь при звуке трубы.

— Да, все равно, что перед атакой. — Пашка засмеялся.

— Красиво, красиво, Паша. А как ты в атаку ходил! А — а! — застонал генерал. — Я иногда кино смотрю и не верю: не так мы в атаку ходили.

— Так у нас не понарошке было. Не играли. На смерть шли.

— И все‑таки я тебя не узнаю, Павел. У тебя же каждое третье слово было нецензурное. Я так говорю? Помню, полковник Петренко ругался, что ты военную тайну выдаешь. Как над позицией мат повис, так, считай, полк в атаку пойдет.

— Майор Петренко, — поправил генерала Пашка. — Я полковником майора не видел.

— Да, майор, — нахмурился генерал. — Он у меня на руках умер, полковник Петренко. За три дня до победы. — Генерал влажно посмотрел на Пашку и вдруг попросил: — Матюкнись, Паша. Заверни по-старому.

— Ну это… — смутился Пашка. — Зачем?

— Я прошу. Матюкнись. Прошу, Павел.

— Ладно. Но если что… — Пашка растерянно огляделся. — Людей близко нет? — Он встал, откашлялся и еще раз огляделся. — Сейчас.

— Давай, Паша.

— С духом соберусь. Так. — Пашка набрал в легкие побольше воздуха и сразу выдохнул. — У меня супруга не любит этого. Я, говорит, с тобой жить не стану. Отучила.

— Один раз, Паша. Представь, что сейчас в атаку. За рекой — немец. Валяй!

Пашка раскрыл рот, но не выдавил ни звука.

— Нет, не смогу. Накалу нет. — Он опустился на землю. — Тут злость нужна, товарищ генерал. Ненависть.

— От — ставить, — прошептал генерал. — Не можешь — не надо.

Он полулежал, опираясь на локоть. Пашка осторожно придвинул к нему блокнот и карандашик. Но генерал не заметил. Глядел на луга, молчал. Что он там видел, на лугах?

Молчать Пашка не умел.

— Да — а-а, — протянул он. — Есть что вспомнить. Рукопашную на плацдарме не забыл?

— Какую, Павел? Мы с тобой на Днепре раз пять в штыковую ходили. Орел ты был! Вот уж на что я хотя бы еще раз поглядел!

— Лучше бы не надо. Да и разучился я воевать. Мне атаки уже не снятся.

— А я до сих пор воюю. Мне снятся, Паша.

— Ты где сейчас? В какой области? То есть чем командуешь? — спросил Пашка. — Не там? — Он показал пальцем в небо.

— Космос, что ли? — неохотно откликнулся генерал. — Только о космосе и думаете, как будто на нем клином свет сошелся. Мало ли еще, кроме космоса, есть… Но это не наша тема, — снова подчеркнул он.

— Понимаю. Больше вопросов не задаю.

— А я задам, — сказал генерал. — Ты счастлив, Павел?

— Я? — Пашка задумался. — Ну как сказать… почему бы и нет? Живу нормально. Детей вырастил. Жена в норме, пилит не особенно. Что еще надо? Отдушина есть.

— Что такое?

— Я говорю, своя отдушина имеется. На пятачок по субботам хожу. Ну где мы встретились… Там у меня друзья, приятели. Ты, может, не поймешь?

— Почему же, понимаю. Своего рода хобби.

— Отдушина.

— Я понял. Очень точное слово, Паша, — задумчиво проговорил генерал. — А я сюда хожу.

— Именно сюда? — удивился Пашка.

Он подумал, что генерал, наверное, работает в институте за высокой стеной. Пашка видел: один раз туда какой‑то маршал ехал.

— Сюда, мне тут близко, — подтвердил генерал. — Люблю вот так полеживать. Или стою. Наедине с собой.

— Кому что нравится…

— Молодость вспоминаю. Вот такая, брат, отдушина. Много воды утекло. Ты уже и воевать разучился. А зря, лейтенант!

— Ну, кабы по — старому…

— Все равно. Павшие нам не простят. Тот же майор Петренко…

— Вот и я говорю, генерал: если бы по — старому. Я еще сто раз в атаку пойду, и пусть меня сто раз убьют, только бы не было этой проклятой войны! — Повысив голос, Пашка тотчас же спохватился: не слишком ли круто взял?

Но генерал не сказал ни слова, он как будто даже кивнул согласно.

— А майор Петренко золотой мужик был, век не забуду, — успокоившись, продолжал Пашка. — Помню, как он мне по морде врезал — искры посыпались!

— Обижаешься?

— Ну что ты, никакой обиды. Мало бил! Когда он тот раз нагрянул, я с перепою галифе задом наперед напялил. А рота уже должна была с привала сняться. Ты же помнишь, я думаю. Это еще на левом берегу Днепра случилось. Мне тогда и штрафбата мало было!

— Петренко знал, кому орден, а кого в штрафбат. За Днепр ты должен был Героя получить.

— Ну, Героя… — смутился Пашка. — Да и не я первый Днепр преодолел. — Пашка засмеялся. — Плыву, а сам синяк под глазом щупаю. Сказал после, что в штыковой схлопотал. А это мне мой майор засветил! Но к ордену за Днепр все‑таки представил. Я его уже после войны получил.

— Герой Советского Союза полковник Петренко был уже мертв. Ему сам Жуков Звезду повесил. Утром повесил, а вечером…

— И не поносил, значит?

— В Трептов — парке лежит. Я всегда хожу, когда в Берлине бываю.

— Не знал. Тут недавно у нас путевки в ГДР были… В следующий раз, когда будут, обязательно съезжу.

— Съезди, съезди, лейтенант, поклонись. Под Коростенем ты тоже с тех пор не бывал?

— Да я и места не найду. Как в тумане… Грязь была. Снег шел. Вот лицо твое хорошо запомнил. Помоложе было… «Небо, — сказал, — в алмазах».

— Отметем несущественное. Ты санинструктора Зою помнишь, лейтенант? — тихо спросил генерал.

— Зойку‑то? Нашу Зойку? Как не помнить, помню хорошо! — воскликнул Пашка, опять оживившись. — Хорошая была девка! Она меня матюгальником звала. Не знаю, жива или нет… В нее весь полк втрескался. Сам Петренко ухаживал.

— Знаю, лейтенант. Это было.

— Да и я, — осклабился Пашка, — попытку делал. Получил от ворот поворот.

— Знаю, лейтенант.

— Знаешь? Так она что… с тобой делилась или как? Я же в уединенном месте…

— Хочешь знать? Все проще простого. Я ее любил.

— Да — а?..

— На Днепре, в тот день, когда майор тебе фонарь повесил, мы стали близкими. Никто этого не знал. Зоя этого не хотела.

— Вот так история! — удивился Пашка. — А у меня и в мыслях не было. Как же ты всех обскакал?

— Мы с ней в одной школе учились, до войны знакомы были. Потом встретились на фронте. В общем, простая история.

— Понятно. Молодец Зойка! Отдала предпочтение сержанту. Это редко бывало. Повидать бы ее сейчас.

— Нельзя, лейтенант.

— Почему?

— Она в том же бою погибла.

— Не может быть! Зойка погибла?

И Пашка умолк, пораженный.

— Когда я тебя тащил, уже знал, что ее нет в живых. Сам и похоронил под пулями.

— В том же бою?

— В том же. Когда уже наметилось окружение, я просил ее вырываться с ранеными — немец петлю еще не затянул. Она осталась. Из‑за меня осталась, лейтенант. Я уцелел, а она погибла. В том же бою,

— повторил генерал. — Под Коростенем.

Он говорил тихо. У него еле — еле двигались губы.

— Да, жаль женщину. Зойка! Не знал, — вздохнул Пашка. — А сказали, что небо в алмазах, товарищ генерал? Выходит, не было его, в алмазах…

У генерала дернулась и запрыгала нижняя губа.

— Не было, лейтенант. С тех пор и не стало. Первая и единственная моя любовь…

— Выходит, вы так и не женились?

— Почему. Женат. Жена есть, дети. И внуки, как у тебя. Но любовь там осталась, под Коростенем. Не могу забыть Зою, лейтенант! Вот и сейчас она передо мною как живая стоит. Тебя встретил… и как вчера все это было. Самые счастливые дни, они там, на Днепре, остались.

Генерал отвернулся. У него часто прыгала губа.

— У — у… фашисты — гады! — с натугой выдавил Пашка. Кулаки у него сжались. Он медленно поднялся. — Гады, гады! Товарищ генерал, я… это самое… сейчас попробую.

— Что? — вяло отозвался генерал.

— Ну… что вы просили. Может, смогу по — старому. Я сейчас… одну минуту…

Пашка стоял, пружиня на раскоряченных ногах, словно готовился к прыжку. Оттопыренные руки со сжатыми кулаками подрагивали. Перекошенное яростью Пашкино лицо наливалось злой темной кровью.