Пока все живы и никто не отстал. Всматриваемся: впереди чистое поле. В метрах пятидесяти бугорки. Еще один рывок, и мы снова найдем прикрытие. Показываю бойцам на бугорок. Они понимают без слов. Совсем близко окопы немцев. Наши батареи продолжают обстрел окопов и узлов сопротивления немцев. Особенно помогла нам истребительно — противотанковая 45–миллиметровая пушка, расположенная восточнее нас, которой командовал, как я позже узнал, лейтенант Алексей Василина. Меткими орудийными выстрелами он подавил пулеметный расчет немцев, который мешал нам двигаться вперед.
В те минуты я бежал буквально через визг рвавшихся снарядов») бомб, веерную россыпь впивавшихся рядом с тобой немецких пуль. От них только мелкие всплески на земле. Смотреть некогда, ты несешься вперед, не чувствуя ног под собой, но зорко и мгновенно все замечаешь и фиксируешь в сознании. Все это в какие‑то доли секунды. Тело в мгновенной реакции пригибается, виляет, падает, вскакивает, мчится вперед. И ты как наблюдатель, как невероятной мощности электронно — вычислительная машина каким‑то подсознанием все это фиксируешь на ходу, на лету, уже бог весть каким подсознанием и сознанием мгновенно подчиняется мозгу твое тело. Ты знаешь цель — как можно быстрее, словно там твое спасение, ворваться во вражеские окопы. И еще знаешь и помнишь: за тобой отделение солдат. И ты не один на один с войной.
Еще рывок, и мы у немецких окопов. Но подняться трудно: над нами висят немецкие пикирующие бомбардировщики, заходят на поле боя один за другим. Летит земля, секут все вокруг осколки рвущихся немецких бомб. Несколько человек из отделения легко ранены, но никто не покидает строй. Да и уйти некуда. Понимаем: наше спасение — бросаться вперед. Вот и просвет: самолеты улетели. Берем в руки гранаты, на бегу швыряем в окопы. Направляю автомат, на бегу даю длинную очередь. Подбегаем к окопам. Справа — дзот. Подбираюсь к нему и бросаю противотанковую гранату. Взрыв и крики немецких солдат. Даю очередь из автомата вдоль окопов. Замечаю: падают солдаты в зеленых шинелях. Разгоряченные схваткой бойцы отделения прыгают в траншею. Одним из первых — Андрей Мешков, сибиряк. Он стреляет в замешкавшихся немецких солдат. И в эту минуту меня горячо и больно ударило в руку и ногу. «Не ко времени это!» — мелькнуло в голове. Бедро как‑то одеревенело. Но автомат не бросаю, стреляю. Немцы выбиты из окопа. Лишь где‑то вдалеке, за изгибом, раздаются их выстрелы. Рядом со мной лежат раненые бойцы. Подумалось: «Значит, не я один…» Перевязку не делаю. Лишь спустя ее сделали мне в медсанбате. И уже там я узнал, что в меня стреляли немцы, видимо, из приземистых окраинных хат автоматными очередями, вперемешку с разрывными пулями. Потому что вторая, ударившая в бедро, была разрывной. Потом в бедре нашли множество осколков. А одна пуля, попав в мой карман с патронами, вонзила один из них в ногу.
Не очень удобно, но стреляю, окапываюсь у разрушенного дзота. Прошу ребят держать под прицелом фланги.
Солнце — в зените. Над головой, в метрах двадцати, проносятся самолеты. Отчетливо видны огромные нарисованные на крыльях черные гитлеровские кресты. Летчики в шлемах наклоняются, высматривая цель, бросают бомбы, бьют из пулеметов. Обидно, что наших ястребков почему‑то нет. А мы их так ждали. Оглядываюсь назад. Все поле усеяно распластанными фигурами в серых шинелях. Кто‑то ранен, кто‑то убит. Кто‑то притаился, выжидая удачное мгновение, чтобы подняться и броситься вперед. В воздухе гарь, висят клочья дыма. Подняться с земли почти невозможно. Только к вечеру стихает перестрелка. Ночью оставаться в траншее опасно. Прошу бойцов залечь у брустверов, здесь лучше обзор и можно быстрее заметить врага. Почти все бойцы отделения ранены. Но держатся хорошо. Сзади слышатся стоны тяжелораненых наших солдат. Санитаров не видно. Да и не просто добраться сюда, почти до переднего края. Немцы следят, то и дело взлетают ракеты. Проносятся длинные очереди трассирующих пуль. Иногда простучит, словно с испуга, захлебнувшийся пулемет.
В перестрелке проходит и следующий день. Я пробую встать. Опираясь на автомат, подхожу к бойцам отделения. Выясняю, кто ранен. Некоторые сами сделали перевязки. Прошу тех, кто не может вести бой, когда наступит темнота, перебираться через ничейную полосу, чтобы им помогли наши санитары. Ложусь в неглубокую ямку. Рядом убитые. Они прикрывают спереди от пуль.
Наша артиллерия продолжает обстрел немецких позиций. Потом снова атака. Мне видны бегущие вперед бойцы. Хотя наступление ведется уже не такой плотной цепью, как прежде, оно радует нас.
Оставшиеся в строю бойцы отделения продолжают бой. Бьем по хатам. Там тоже засели немецкие солдаты. И как накануне, снова в воздухе безнаказанно летают немецкие самолеты, выискивая цель на бреющем полете. Но бойцы второго эшелона все ближе и ближе подбираются к немецким окопам, и все реже, реже стреляют из траншей немцы. Гитлеровцы открывают минометный огонь по наступающим. Меня больно бьет в плечо. На мгновение в глазах потемнело. Рука, опиравшаяся локтем о землю, подворачивается. Оказывается, осколок мины или бомбы, ударив в плечо, раздробил плечевой сустав. Рука как плеть, двигать ею и стрелять уже невозможно. Томительно долго тянутся часы. Обстрел с двух сторон продолжается с той же силой. Не по — мартовски ослепительно яркое солнце иногда совсем исчезает в клубах черного дыма и в тучах взметненной снарядами пыли. Вижу рядом ползущих к своим раненых бойцов своего батальона. Иногда они судорожно вздрагивают и затихают. Значит, в них попал осколок или пуля врага. Сколько замертво легло в те дни на абинской земле молодых солдат. И какое мужество и отвагу проявили они здесь.
Бой продолжается до позднего вечера. Наконец, затихает. Лишь изредка постреливают с двух сторон. Боль в плече невыносимая, но притерпелся и к ней. В сторожкой тишине различаю шаги. Кто‑то движется в мою сторону. Беру левой рукой автомат, окликаю. «Свой!» — раздается голос. Пригибаясь, ко мне подходит молодой солдат, почти ровесник. Спрашиваю, кто он. Отвечает: из пулеметного взвода, который занял позицию левее нас. Солдат послан в разведку, а заодно и посмотреть, есть ли раненые. Он спросил меня: могу ли я двигаться? Отвечаю. «Как стемнеет, пришлем санитаров. Жди!» — заверил он.
Действительно, через несколько часов подошли четыре человека с плащ — палаткой и мой знакомый пулеметчик. Как они разыскали меня в кромешной темноте, до сих пор для меня остается загадкой. Но, видимо, пулеметчик все приметил и дал верные ориентиры. Меня уложили на плащ — палатку и понесли. Несли осторожно, но все же было мучительно больно. Почти в полночь доставили в знакомый лес, где размещалось хозяйство нашего полка.
Я не ел несколько дней. И не хотелось. Но когда комбат приказал налить мне кружку разбавленного спирта, я с жадностью выпил. И озябшее тело сразу наполнилось теплом. Прежде чем направить меня в палатку санбата, он коротко расспросил о том, как проходил бой. Записал фамилии тех, кто ворвался вместе со мной в окопы врага.
О том, как врачи в течение семи месяцев боролись за мою жизнь, сколько я перенес операций в Холмской, Краснодаре, Кисловодске и Тбилиси и как вернулся в родную станицу Староминскую и еще с незакрытыми ранами пошел работать в райком комсомола, нужен уже другой рассказ.
Здесь же скажу, что о том бое командир 1135–го стрелкового полка полковник Иван Иосифович Сцепуро, подводя итоги боя за Абинскую, позже писал в газете: «Особенно упорно и отважно сражалось отделение комсомольца Николая Веленгурина. Солдаты этого отделения первыми ворвались в немецкую траншею и в рукопашной схватке уничтожили до двадцати фашистов. В этом бою Веленгурин был тяжело ранен, но остался в строю. Двое суток отделение удерживало отбитую у врага траншею. Веленгурина ранило вторично. Только на третью ночь его в тяжелом состоянии унесли в тыл».
Вскоре станица Абинская была освобождена от фашистских захватчиков. За этот бой я был награжден орденом Отечественной войны. Получили награды и другие бойцы моего отделения.
