Нежность Так ощутима эта нежность, вещественных полна примет. И нежность обретает внешность и воплощается в предмет. Старинной вазою зеленой вдруг станет на краю стола, и ты склонишься удивленный над чистым омутом стекла. Встревожится квартира ваша, и будут все поражены. – Откуда появилась ваза? — ты строго спросишь у жены. — И антиквар какую плату спросил? — О, не кори жену — то просто я смеюсь и плачу и в отдалении живу. И слёзы мои так стеклянны, так их паденья тяжелы, они звенят, как бы стаканы, разбитые средь тишины. За то, что мне тебя не видно, а видно – так на полчаса, я безобидно и невинно свершаю эти чудеса. Вдруг облаком тебя покроет, как в горних высях повелось. Ты закричишь: – Мне нет покою! Откуда облако взялось? Но суеверно, как крестьянин, не бойся, «чур» не говори — то нежности моей кристаллы осели на плечи твои. Я так немудрено и нежно наколдовала в стороне, и вот образовалось нечто, напоминая обо мне. Но по привычке добрых бестий, опять играя в эту власть, я сохраню тебя от бедствий и тем себя утешу всласть. Прощай! И занимайся делом! Забудется игра моя. Но сказки твоим малым детям останутся после меня. 1959 Несмеяна Так и сижу – царевна Несмеяна, ем яблоки, и яблоки горчат. – Царевна, отвори нам! Нас немало! — под окнами прохожие кричат. Они глядят глазами голубыми и в горницу являются гурьбой, здороваются, кланяются, имя «Царевич» говорят наперебой. Стоят и похваляются богатством, проходят, златом-серебром звеня. Но вам своим богатством и бахвальством, царевичи, не рассмешить меня. Как ум моих царевичей напрягся, стараясь ради красного словца! Но и сама слыву я не напрасно глупей глупца, мудрее мудреца. Кричат они: – Какой верна присяге, царевна, ты – в суровости своей? — Я говорю: – Царевичи, присядьте. Царевичи, постойте у дверей. Зачем кафтаны новые надели и шапки примеряли к головам? На той неделе, о, на той неделе — смеялась я, как не смеяться вам. Входил он в эти низкие хоромы, сам из татар, гулявших по Руси, и я кричала: «Здравствуй, мой хороший! Вина отведай, хлебом закуси». – А кто он был? Богат он или беден? В какой он проживает стороне? — Смеялась я: – Богат он или беден, румян иль бледен – не припомнить мне. Никто не покарает, не измерит вины его. Не вышло ни черта. И всё же он, гуляка и изменник, не вам чета. Нет. Он не вам чета. 1959 Мотороллер Завиден мне полёт твоих колес, о мотороллер розового цвета! Слежу за ним, не унимая слёз, что льют без повода в начале лета. И девочке, припавшей к седоку с ликующей и гибельной улыбкой, кажусь я приникающей к листку, согбенной и медлительной улиткой. Прощай! Твой путь лежит поверх меня и меркнет там, в зеленых отдаленьях. Две радуги, два неба, два огня, бесстыдница, горят в твоих коленях. И тело твое светится сквозь плащ, как стебель тонкий сквозь стекло и воду. Вдруг из меня какой-то странный плач выпархивает, пискнув, на свободу. Так слабенький твой голосок поет, и песенки мотив так прост и вечен. Но, видишь ли, веселый твой полёт недвижностью моей уравновешен. Затем твои качели высоки и не опасно головокруженье, что по другую сторону доски я делаю обратное движенье. Пока ко мне нисходит тишина, твой шум летит в лужайках отдаленных. Пока моя походка тяжела, подъемлешь ты два крылышка зеленых. Так проносись! – покуда я стою. Так лепечи! – покуда я немею. Всю легкость поднебесную твою я искупаю тяжестью своею. 1959 Автомат с газированной водой Вот к будке с газированной водой, всех автоматов баловень надменный, таинственный ребенок современный подходит, как к игрушке заводной. Затем, самонадеянный фантаст, монету влажную он опускает в щёлку и, нежным брызгам подставляя щёку, стаканом ловит розовый фонтан. О, мне б его уверенность на миг и фамильярность с тайною простою! Но нет, я этой милости не стою: пускай прольется мимо рук моих. А мальчуган, причастный чудесам, несет в ладони семь стеклянных граней, и отблеск их летит на красный гравий и больно ударяет по глазам. Робея, я сама вхожу в игру, и поддаюсь с блаженным чувством риска соблазну металлического диска, и замираю, и стакан беру. Воспрянув из серебряных оков, родится омут сладкий и соленый, неведомым дыханьем населенный и свежей толчеёю пузырьков. Все радуги, возникшие из них, пронзают нёбо в сладости короткой, и вот уже, разнеженный щекоткой, семь вкусов спектра пробует язык. И автомата темная душа взирает с добротою старомодной, словно крестьянка, что рукой холодной даст путнику напиться из ковша. 1959 |
