«Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет…» Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет. – Вам сколько лет? – Ответила: – Осьмнадцать. — Многоугольник скул, локтей, колен. Надменность, угловатость и косматость. Всё чу́дно в ней: и доблесть худобы, и рыцарский какой-то блеск во взгляде, и смуглый лоб… Я знаю эти лбы: ночь напролёт при лампе и тетради. Так и сказала: – Мне осьмнадцать лет. Меня никто не понимает в доме. И пусть! И пусть! Я знаю, что поэт! — И плачет, не убрав лицо в ладони. Люблю, как смотрит гневно и темно, и как добра, и как жадна до боли. Я улыбаюсь. Знаю, что – давно, а думаю: давно ль и я, давно ли?.. Прощается. Ей надобно – скорей, не расточив из времени ни часа, робеть, не зная прелести своей, печалиться, не узнавая счастья… 1974 Воспоминание Мне говорят: который год в твоем дому идет ремонт, и, говорят, спешит народ взглянуть на бодрый ход работ. Какая вновь взята Казань и в честь каких побед и ран встает мучительный глазам цветастый азиатский храм? Неужто столько мастеров ты утруждаешь лишь затем, созвав их из чужих сторон, чтоб тень мою свести со стен? Да не любезничай, чудак! Ату ее, гони взашей — из вечной нежности собак, из краткой памяти вещей! Не надо храма на крови! Тень кротко прянет за карниз — а ты ей лакомство скорми, которым угощают крыс. А если в книжный переплёт — пусть книги кто-нибудь сожжет. Она опять за свой полёт — а ты опять за свой сачок. Не позабудь про дрожь перил: дуб изведи, расплавь металл — им локоть столько говорил, покуда вверх и вниз летал. А если чья-нибудь душа вдруг обо мне тайком всплакнет — пусть в устье снега и дождя вспорхнет сквозь белый потолок. И главное – чтоб ни одной свечи, чтоб ни одной свечи: умеет обернуться мной свеча, горящая в ночи. Не дай, чтоб пялилась свеча в твои зрачки своим зрачком. Вот что еще: убей сверчка! Мне доводилось быть сверчком. Всё делай так, как говорю, пока не поздно, говорю, не то устанешь к декабрю и обратишь свой дом в зарю. 1974 «Какое блаженство, что блещут снега́…»
Какое блаженство, что блещут снега́, что холод окреп, а с утра моросило, что дико и нежно сверкает фольга на каждом углу и в окне магазина. Пока серпантин, мишура, канитель восходят над скукою прочих имуществ, томительность предновогодних недель терпеть и сносить – что за дивная участь! Какая удача, что тени легли вкруг ёлок и елей, цветущих повсюду, и вечнозеленая новость любви душе внушена и прибавлена к чуду. Откуда нагрянули нежность и ель, где прежде таились и как сговорились? Как дети, что ждут у заветных дверей, я ждать позабыла, а двери открылись. Какое блаженство, что надо решать, где краше затеплится шарик стеклянный, и только любить, только ель наряжать и созерцать этот мир несказанный… Декабрь 1974 Февраль без снега Не сани летели – телега скрипела, и маленький лес просил подаяния снега у жадных иль нищих небес. Я утром в окно посмотрела: какая невзрачная рань! Мы оба тоскуем смертельно, не выжить нам, брат мой февраль. Бесснежье голодной природы, измучив поля и сады, обычную скудость невзгоды возводит в значенье беды. Зияли надземные недра, светало, а солнце не шло. Взамен плодородного неба висело пустое ничто. Ни жизни иной, ни наживы не надо, и поздно уже. Лишь бедная прибыль снежинки угодна корыстной душе. Вожак беззащитного стада, я знала морщинами лба, что я в эту зиму устала скитаться по пастбищу льда. Звонила начальнику книги, искала окольных путей узнать про возможные сдвиги в судьбе моих слов и детей. Там – кто-то томился и бегал, твердил: его нет! его нет! Смеркалось, а он всё обедал, вкушал свой огромный обед. Да что мне в той книге? Бог с нею! Мой почерк мне скушен и нем. Писать, как хочу, не умею, писать, как умею, – зачем? Стекло голубело, и дивность из пекла антенн и реле проистекала, и длилась, и зримо сбывалась в стекле. Не страшно ли, девочка диктор, над бездной земли и воды одной в мироздании диком нестись, словно лучик звезды? Пока ты скиталась, витала меж башней и зреньем людей, открылась небесная тайна и стала добычей твоей. Явилась в глаза, уцелела, и доблестный твой голосок неоспоримо и смело падение снега предрёк. Сказала: грядущею ночью начнется в Москве снегопад. Свою драгоценную ношу на нас облака расточат. Забудет короткая память о му́ке бесснежной зимы, а снег будет падать и падать, висеть от небес до земли. Он станет счастливым избытком, чрезмерной любовью судьбы, усладою губ и напитком, весною пьянящим сады. Он даст исцеленье болевшим, богатством снабдит бедняка, и в этом блаженстве белейшем сойдутся тетрадь и рука. Простит всех живущих на свете метели вседобрая власть, и будем мы – баловни, дети природы, влюбившейся в нас. Да, именно так всё и было. Снег падал и долго был жив. А я – влюблена и любима, и вот моя книга лежит. 1975 |
