«Так и живем – напрасно маясь…» Так и живем – напрасно маясь, в случайный веруя навет. Какая маленькая малость нас может разлучить навек. Так просто вычислить, прикинуть, что без тебя мне нет житья. Мне надо бы к тебе приникнуть. Иначе поступаю я. Припав на желтое сиденье, сижу в косыночке простой и направляюсь на съеденье той темной станции пустой. Иду вдоль белого кладбища, оглядываюсь на кресты. Звучат печально и комично шаги мои средь темноты. О, снизойди ко мне, разбойник, присвистни в эту тишину. Я удивленно, как ребенок, в глаза недобрые взгляну. Зачем я здесь, зачем ступаю на темную тропу в лесу? Вину какую искупаю и наказание несу? О, как мне надо возродиться из этой тьмы и пустоты. О, как мне надо возвратиться туда, где ты, туда, где ты. Так просто станет всё и цельно, когда ты скажешь мне слова и тяжело и драгоценно ко мне склонится голова. 1960–1961 «Из глубины моих невзгод…» Из глубины моих невзгод молюсь о милом человеке. Пусть будет счастлив в этот год, и в следующий, и вовеки. Я, не сумевшая постичь простого таинства удачи, беду к нему не допустить стараюсь так или иначе. И не на радость же себе, загородив его плечами, ему и всей его семье желаю миновать печали. Пусть будет счастлив и богат. Под бременем наград высоких пусть подымает свой бокал во здравие гостей веселых, не ведая, как наугад я билась головою оземь, молясь о нём – средь неудач, мне отведенных в эту осень. 1960–1961 Женщины Какая сладостная власть двух женских рук, и глаз, и кожи. Мы этой сладостию всласть давно отравлены. И всё же — какая сладостная власть за ней, когда она выходит и движется, вступая в вальс, и нежно голову отводит. И нету на неё суда! В ней всё так тоненько, и ломко, и ненадёжно. Но всегда казнит меня головоломка: при чём здесь я? А я при чём? Ведь было и моим уделом не любоваться тем плечом, а поводить на свете белом. И я сама ступала вскользь, сама, сама, и в той же мере глаза мои смотрели вкось и дерзость нравиться имели. Так неужели дело в том, другом волненье и отваге, и в отдалении глухом, и в приближении к бумаге, где все художники равны и одинаково приметны, и женщине предпочтены все посторонние предметы. Да, где-то в памяти, в глуши другое бодрствует начало. Но эта сторона души мужчин от женщин отличала. О, им дано не рисковать, а только поступать лукаво. О, им дано не рисовать, а только обводить лекало. А разговоры их! А страсть к нарядам! И привычка к смеху! И всё-таки – какая власть за нею, выходящей к свету! Какой продуманный чертёж лица и рук! Какая точность! Она приходит – и в чертог каморка расцветает тотчас. Как нам глаза ее видны, как всё в них темно и неверно! И всё же – нет за ней вины, и будь она благословенна. 1960–1961 Зима
О жест зимы ко мне, холодный и прилежный. Да, что-то есть в зиме от медицины нежной. Иначе как же вдруг из темноты и муки доверчивый недуг к ней обращает руки? О милая, колдуй, заденет лоб мой снова целебный поцелуй колечка ледяного. И всё сильней соблазн встречать обман доверьем, смотреть в глаза собак и приникать к деревьям. Прощать, как бы играть, с разбега, с поворота, и, завершив прощать, простить еще кого-то. Сравняться с зимним днем, с его пустым овалом, и быть всегда при нём его оттенком малым. Свести себя на нет, чтоб вызвать за стеною не тень мою, а свет, не заслоненный мною. 1961 Болезнь О боль, ты – мудрость. Суть решений перед тобою так мелка, и осеняет темный гений глаз захворавшего зверька. В твоих губительных пределах был разум мой высок и скуп, но трав целебных поределых вкус мятный уж не сходит с губ. Чтоб облегчить последний выдох, я, с точностью того зверька, принюхавшись, нашла свой выход в печальном стебельке цветка. О, всех простить – вот облегченье! О, всех простить, всем передать и нежную, как облученье, вкусить всем телом благодать. Прощаю вас, пустые скверы! При вас лишь, в бедности моей, я плакала от смутной веры над капюшонами детей. Прощаю вас, чужие руки! Пусть вы протянуты к тому, что лишь моей любви и муки предмет, не нужный никому. Прощаю вас, глаза собачьи! Вы были мне укор и суд. Все мои горестные плачи досель эти глаза несут. Прощаю недруга и друга! Целую наспех все уста! Во мне, как в мертвом теле круга, законченность и пустота. И взрывы щедрые, и легкость, как в белых дребезгах перин, и уж не тягостен мой локоть чувствительной черте перил. Лишь воздух под моею кожей. Жду одного: на склоне дня, охваченный болезнью схожей, пусть кто-нибудь простит меня. 1961 |
