Рисунок Рисую женщину в лиловом. Какое благо – рисовать и не уметь! А ту тетрадь с полузабытым полусловом я выброшу! Рука вольна томиться нетерпеньем новым. Но эта женщина в лиловом откуда? И зачем она ступает по корням еловым в прекрасном парке давних лет? И там, где парк впадает в лес, лесничий ею очарован. Развязный! Как он смел взглянуть прилежным взором благосклонным? Та, в платье нежном и лиловом, строга и продолжает путь. Что мне до женщины в лиловом? Зачем меня тоска берёт, что будет этот детский рот ничтожным кем-то поцелован? Зачем мне жизнь ее грустна? В дому, ей чуждом и суровом, родимая и вся в лиловом, кем мне приходится она? Неужто розовой, в лиловом, столь не желавшей умирать, — всё ж умереть? А где тетрадь, чтоб грусть мою упрочить словом? 1968 «Прощай! Прощай! Со лба сотру…» Прощай! Прощай! Со лба сотру воспоминанье: нежный, влажный сад, углубленный в красоту, словно в занятье службой важной. Прощай! Всё минет: сад и дом, двух душ таинственные распри и медленный любовный вздох той жимолости у террасы. В саду у дома и в дому внедрив многозначенье грусти, внушала жимолость уму невнятный помысел о Прусте. Смотрели, как в огонь костра, до сна в глазах, до мути дымной, и созерцание куста равнялось чтенью книги дивной. Меж наших двух сердец – туман клубился! Жимолость и сырость, и живопись, и сад, и Сван — к единой му́ке относились. То сад, то Сван являлись мне, цилиндр с подкладкою зеленой мне виделся, закат в Комбре и голос бабушки влюбленной. Прощай! Но сколько книг, дерев нам вверили свою сохранность, чтоб нашего прощанья гнев поверг их в смерть и бездыханность. Прощай! Мы, стало быть, – из них, кто губит души книг и леса. Претерпим гибель нас двоих без жалости и интереса. 1968 Пререкание с Крымом Перед тем как ступить на балкон, я велю тебе, Богово чудо: пребывай в отчужденье благом! Не ищи моего пересуда. Не вперяй в меня рай голубой, постыдись этой детской уловки. Я-то знаю твой кроткий разбой, добывающий слово из глотки. Мне случалось с тобой говорить, проболтавшийся баловень пыток, смертным выдохом ран горловых я тебе поставляла эпитет. Но довольно! Всесветлый объем не таращь и предайся блаженству. Хватит рыскать в рассудке моём похвалы твоему совершенству. Не упорствуй, не шарь в пустоте, выпит мёд из таинственных амфор. И по чину ль твоей красоте примерять украшенье метафор? Знает тот, кто в семь дней сотворил семицветие белого света, как голодным тщеславьем твоим клянчишь ты подаяний поэта? Прогоняю, стращаю, кляну, выхожу на балкон. Озираюсь. Вижу дерево, море, луну, их беспамятство и безымянность. Плачу, бедствую, гибну почти, говорю: – О, даруй мне пощаду, — погуби меня, только прости! — И откуда-то слышу: – Прощаю… 1969 «Предутренний час драгоценный…»
Предутренний час драгоценный спасите, свеча и тетрадь! В предсмертных потёмках за сценой мне выпадет нынче стоять. Взмыть голой циркачкой под купол! Но я лишь однажды не лгу: бумаге молясь неподкупной и пристальному потолку. Насильно я петь не умею, но буду же наверняка, мучительно выпростав шею из узкого воротника. Какой бы мне жребий ни выпал, никто мне не сможет помочь. Я знаю, как грозен мой выбор, когда восхожу на помост. Погибну без вашей любови, погибну больней и скорей, коль вслушаюсь в ваши ладони, сочту их заслугой своей. О, только б хвалы не возжаждать, вернуться в родной неуют, не ведая – дивным иль страшным — удел мой потом назовут. Очнуться живою на свете, где будут во все времена одни лишь собаки и дети бедней и свободней меня. 60-е Подражание Грядущий день намечен был вчерне, насущный день так подходил для пенья, и четверо, достойных удивленья, гребцов со мною плыли на челне. На ненаглядность этих четверых всё бы глядела до скончанья взгляда, и ни о чем заботиться не надо: душа вздохнет – и слово сотворит. Нас пощадили небо и вода, и, уцелев меж бездною и бездной, для совершенья распри бесполезной поплыли мы, не ведая – куда. В молчании достигли мы земли, до времени сохранные от смерти. Но что-нибудь да умерло на свете, когда на берег мы поврозь сошли. Твои гребцы погибли, Арион. Мои спаслись от этой лютой доли. Но лоб склоню – и опалит ладони сиротства высочайший ореол. Всех вместе жаль, а на меня одну — пускай падут и буря, и лавина. Я дивным пеньем не прельщу дельфина и для спасенья уст не разомкну. Зачем? Без них – ненадобно меня. И проку нет в упреках и обмолвках. Жаль – челн погиб, и лишь в его обломках нерасторжимы наши имена. 60-е |
