— Мне вот только интересно, какие это у тебя пары в воскресенье утром? Нет, может, конечно, у вас с Золотухиным свои занятия… дополнительные! — Последнее слово было произнесено потрясающе пошлым тоном.

Я уже была наполовину собрана:

— А раньше никак нельзя было это сказать?

— Я пил кофе.

Я не выдержала и хлестанула его рукавом кофты. У меня будут болеть скуловые мышцы.

— Теперь я не удивляюсь, почему ты заинтересовала этого престарелого стоматолога, такую эмоциональную особу я еще не видал!

— Кто бы говорил! — Не сдержалась я.

— А теперь по-серьезному, что же все-таки случилось, и почему ты свои проблемы стала решать алкоголем, ведь взрослая девочка?

Я выдохнула, и, усевшись, на диван, все в подробностях ему рассказала. Это было так естественно, что я просто болтала все, что думала. Выслушав меня, Разумов только развел руками:

— Потрясающая наглость! Свою же собственную дочь. Кстати, он как ушел, так его всю ночь и не было.

— Что мне делать?

— То, что тебе кажется правильным. Ты приняла тяжелое решение. — Я цокнула языком и ответила, что любая на моем месте сделала бы так же. — Нет, не любая, Агата. Ты готова пожертвовать собой, а готов ли тот же Золотухин продать себя для твоего блага?

— Да… — не очень уверенно сказала я.

— У тебя еще есть время. Присмотрись, стоит ли твоя жертва такой платы.

Он объяснил, что имеет в виду. Не отговаривает меня спасать Мишу, просто просит поискать еще пути, выход есть из любой ситуации. От моего отъезда никому, кроме отца, лучше не станет. Вот и нужно попытаться найти решение. Я ведь уже взрослая девочка.

Слова Разумова заставили меня задуматься. А действительно, кто обрадуется моему отъезду? Мама будет скучать, она итак видит меня не чаще, чем по выходным, и то по своим, когда на работе можно чуть-чуть продохнуть от трупов. Подруги… вот уж не знаю, сколько продлится их тоска, спокойная Полина, может, даже немного поплакала бы со мной в честь отъезда, Белла — вообще без вариантов. Миша. Вот уж кого я не хочу оставлять, он стал частью моей жизни, даже оставаясь на расстоянии. И самое отвратительное — я уже начала к этому привыкать! Да что там, даже Разумов, думаю, будет скучать, над кем еще ему будет так сладко измываться?

Но ничего не поделаешь. Либо я выставляю всю эту историю на всеобщее обозрение, либо просто тихо уезжаю. Хочу попрощаться с Мишей и с академией. Она все-таки стала моим домом, несмотря на всю ерунду с учебным планом, сумасшедшие сроки сдачи и темпы учебы. Я прижилось, привыкла к странному медицинскому климату и юмору. И это все — заслуга стоматолога с кафедры нормальной анатомии человека.

Постепенно выяснилось, что билеты в Питер (я решила связать свою жизнь с Павловкой, раз уж на то пошло) отец взял на следующие выходные. Неделю я могла прощаться с академией. Я сидела подавленная, не зная, куда бросаться.

Главный корпус. Желтый, приветливый, новый. Турникеты, странные гардеробщицы со своими правилами, ларьки и буфеты. Большой холл, лекционки, актовый, кафедры. На четвертом этаже расположился Разумов, летающий по коридорам со скоростью супермена. На пятый этаж мне уже не попасть — до физиологии в этом вузе я не добралась, как и до фармы.

Два корпуса, которые встречают тебя после тряски в маршрутке. Один с подвалом, столовой и конференц-залом, там проходит биология. Начева с червями, спокойная латынь. А вот и мой морф корпус, любимый. Особенно кафедра на втором этаже, небольшая, с вечным отдаленным запахом формалина, студентами в наглухо застегнутых халатах и шапках. Кастрюли с органами по углам, с мозгами — в кабинете Миши. Я решила, что в субботу не поеду сюда, слишком больно будет остаться на анату, а потом на препаровку. Я не выдержу. Закончу академию физикой в пятницу. Как раз попрощаюсь с кураторшей. Бойкая тетка, классная, не стесняется выражать свои чувства, я бы, наверное, так не смогла. Мне будет не хватать ее непосредственности.

Во вторник я сидела на анатомии почти в слезах, старалась улыбаться, и еще более жадно разглядывала Мишу. Худенький, астеничный, со сведенными плечами, в белом халате и шапке стояком. Морщинки у глаз напоминают мне зрительную лучистость в мозге, губы, изгибающиеся в усмешке, и, конечно же, его потрясающей красоты и живости глаза. В них он весь. Голос сводил меня с ума. Я сжала руку в кулак, и облизнула губы. Вот и все. Беллка написала смску.

«Твой отец рассказал мне о твоем отъезде. Тебе надоела академия?»

«Да. Дыра».

«А как же Золотко?» — Я чуть не застонала. Она не понимает, что еще секунда, и я с криками брошусь ему на шею и зацелую.

«Окислилось».

«По-моему, ты не по своей воле едешь».

«С чего ты взяла?»

«А чего такая, словно тебя скоро на эшафот поведут? Он это устроил, я уверена».

«Гениально!»

«Я ушла от него, он козел», — Я бросила на подругу удивленный взгляд. Неужели? Жаль мать не наставила ему рога.

«Я вообще не понимаю, как ты могла с ним встречаться! Это же фу фу фу!»

«Фу фу фу — это секс с Золотухиным!»

«Это — да да да!»

Белла сделала вид, что ее стошнило в лоток с мозгами.

— Белла Викторовна, что такое? Не нравится? А вот идите и покажите нам проекционный центр зрения!

Она фыркнула и вышла. Ответила на «три» с трудом. И то, потому что слушала, что я показывала перед парой. После нее Миша подозвал меня к себе.

— Ты сегодня хуже медузы. Что там было в субботу?

Я постаралась как можно небрежнее отмахнуться.

— Я звонил, ты была недоступна.

— Мы решали семейные проблемы. — Спокойно ответила я, в кармане сжимая кулаки от боли в сердце.

— Решили.

— Вполне.

— Я принес твои вещи. Они у меня в кабинете. — Как-то грустно сказал Миша. — Без тебя дома стало слишком тихо…

Я не выдержала и обняла его, поднявшись на носочки. Завтра ни шагу на кафедру анатомии! Даже если в туалет захочется, схожу в мужской на гисту. Я не смогу его отпустить, просто сил не хватит. Снова напросились слезы, я уткнулась носом в его плечо. Его руки с готовностью гладили меня по спине. Он чувствовал, что что-то происходит, а как без этого? Просто не спрашивал, прекрасно знал, что я не отвечу. Я просто физически не смогу это озвучить, а если смогу, все рухнет тут же. Я уже никуда не поеду. Его жизнь никогда не развалится. Не из-за меня. Я итак внесла в нее слишком много сумбура. Мне ужасно захотелось сказать ему все то, что было на душе. Я немного отодвинулась и заглянула в его глаза. Он жалел меня, он боялся за меня, на лбу морщины стали глубже.

— Это были лучшие полгода в моей жизни. Ты сделал их такими, ты вернул меня к жизни, как спящую красавицу. — Я уже не могла справиться со слезами. Голос стал тише, прерывался. — Я никогда… не чувствовала себя такой счастливой…

Я стерла слезы ладонью, Миша осторожно провел пальцами по моей щеке.

— Я с тобой стал мальчишкой. — Ответил он. — Глупости постоянно делаю.

— Я так тебя люблю! Я смирилась с положением дочери!

Я опять оказалась в его объятиях.

— Ты всегда будешь для меня, как дочка! Мой дом — твой дом. И… — мы опять посмотрели друг на друга. — Что бы тебя так не расстроило, знай, я всегда буду с тобой, если ты этого захочешь. — Его рука осторожно легла на мою грудь, отыскивая часто бьющееся сердце, я сжала ее своими холодными ладошками.

Я отрывала от себя кусок плоти. Со всем: мышцами, сосудами и нервами. Когда-нибудь эта дыра зарубцуется, но пока она будет причинять мне боль. Я не смогу спокойно жить. Мы стояли и просто смотрели друг на друга, по моим щекам текли слезы, капая на халат, смазалась тушь, я крепко сжимала его руку. Миша грустно смотрел на меня, он не мог мне помочь, и это сильно его терзало. Подходило время. Я попросила забрать вещи. Мы вышли из кабинета за руки и чуть не сбили Кравчук.

— Михал Иваныч, ой… извините!

— Минутку, Елена Игоревна.