Сейчас, когда они лежали рядышком на кровати, в Джагиндере проснулась незнакомая, поразительная нежность. С непривычной теплотой ласкал он пышные бедра жены, гладил ее мягкие губы, вглядывался в сияющие глаза, а затем медленно, почти болезненно испытывал оргазм.

— Лишь об этом я всегда и мечтал, — тихо мурлыкал он, жадно вдыхая вкусный ореховый запах ее волос.

— Джагги, — прошептала Савита, пылая страстью, от которой давно отказалась в скуке совместной жизни, — прошу тебя, не дай это разрушить.

— Обещаю, — серьезно ответил он. Про себя Джагиндер поклялся, что больше никто не отнимет у него Савиту — ни его собственные страхи, ни их общее прошлое. Полностью растворившись в этой нежданной близости, он уже не представлял себе ничего другого.

— Джагги, пожалуйста, — сказала Савита еще мягче, — больше не пей. Ради меня.

— Не буду, — пообещал он. Ведь любовь Савиты — это пьянящий эликсир, что придает сил и энергии, а главное — вселяет надежду.

Их ноги переплелись, и Джагиндер провел руками по тонкой шее Савиты, тонким ключицам, легкому подъему грудной клетки. Спустившись ниже, он стиснул ее груди и ласкал их восхитительную полноту. Слизнул йот в ложбинке и, передвинувшись, обхватил губами сосок. Но едва начал нежно его посасывать, как призрак младенца, паривший над ними в мокрой нижней юбке, наконец отомстил за себя.

Груди Савиты брызнули молоком.

Захлебнувшись, Джагиндер отшатнулся. Сладкое, густое, сырое молоко застряло в горле, быстро замерзая и застывая. Он не мог его выхаркнуть. Не мог даже вздохнуть.

Савита подскочила, скрестив руки на груди, и в смущении качнулась. На ощупь груди были холодные как лед.

Джагиндер стоял на четвереньках и шатался, весь посинев.

— Джагги! — вскрикнула Савита и заколотила его по спине.

Молоко одновременно выплеснулось из носа и рта. Джагиндер рухнул на пол и брызнул слюной:

— Что с тобой такое?

Савита потупилась и замкнулась. Ее душа вновь захлопнулась. За долю секунды она уловила упрек в словах Джагиндера и поняла, что их недавняя нежность друг к другу оказалась слишком хрупкой.

— Не со мной, а с тобой! — огрызнулась она, натягивая на себя одеяло. — Это ты во всем виноват!

— Я? — Джагиндер с трудом встал на ноги, точно лев, почуявший добычу. — Но это ж твои груди.

— Не останавливается! — в ужасе завопила Савита. Молоко выстрелило из сосков, словно в отместку за тринадцатилетний простой. Ей было холодно, одиноко, страшно.

Джагиндер уставился на нее в панике.

— Разбужу Маджи, — сказал он, вытирая остатки молока, вылившегося из ноздрей.

Даже средь ночи Маджи сохранила спокойствие и поняла: случилось что-то из ряда вон.

— Врача не вызывать. Ни один посторонний не должен знать, — приказала она.

— Что же нам делать?

— Уйти из моей комнаты! — взвыла Савита.

— Молиться, — ответила Маджи.

В памяти Джагиндера всплыл образ Иисуса и Девы Марии из адды Тетки Рози.

— Я помолюсь, — сказал он, и тревогу как рукой сняло. Мать по старинке позаботится обо всем. А Джагиндер сможет улизнуть.

Маджи недоверчиво подняла бровь и взглянула на сына, а затем переключилась на невестку.

Савита свернулась клубочком, отвергая любую помощь, и ревела, пока не уснула от изнеможения.

В то время как родители извивались в страстных объятьях, Нимиш прокрался на улицу через боковую дверь. Последние три ночи Милочка не отваживалась выходить в дождь под тамаринд. Однако несломленный Нимиш решил испытать судьбу еще раз. Его обуяло необъяснимое желание — настойчивая потребность наконец-то подойти к Милочке и объясниться в любви.

«Объясниться или умереть», — прошептал он про себя, словно кто-то произнес эту фразу ему на ухо во сне. На дворе хлестал сильный, безжалостный ливень. Шум дождя сопровождал Нимиша, и размеренная барабанная дробь вторила его решительным шагам.

Окно Милочки тускло светилось, тамаринд качался и размахивал ветвями, словно предостерегая. Не успел Нимиш опомниться, как уже оказался в дальнем конце сада — у лаза в стене. Побеги жасмина задевали лицо, разливая в воздухе тяжелый аромат. Взгляду открылся Милочкин двор — гобелен смутной тоски, спрятанный в буйной зелени.

А затем, точно ангел, явилась и сама Милочка: она шла на цыпочках по грязи и лужам, но не к тамаринду, а к боковым воротам, и грудь ее перетягивал ремень ранца. У Нимиша сердце зашлось, и он едва удержался, чтобы не ринуться ей навстречу.

— Милочка!

Она остановилась, испугавшись фигуры на лужайке.

— Это я, Нимиш!

— Нимиш?

Она направилась к нему под свирепые завывания муссонной арии, и они встретились под деревом. Нимиш робко схватил Милочку за предплечье. Лицо у него потемнело от страстного желания. Дождь забрызгал очки, и пользы от них было мало. Нимиш снял их и засунул в карман. Казалось, будто его карие глаза с мокрыми длинными ресницами плачут.

— Все в порядке? — спросила Милочка, глядя ему в лицо.

— Да-да-да. — Нимиш почти задыхался. «Объясниться или умереть». Сколько раз он придумывал, что скажет Милочке, записывал на бумаге, менял слова и фразы, а потом заучивал все назубок и съедал листок, чтобы не осталось улик! Будь Нимиш киногероем, с его губ слетело бы правильное объяснение, затем он с песнями закружил бы Милочку в танце и, наконец, шикарно рванул с места на мотороллере, а возлюбленная, затаив дыхание, обхватила бы его за талию. Но сейчас все тщательно подобранные слова вылетели из головы, едва он взял Милочку за предплечье; конец ее рукава был вышит прозрачным бисером, который заключал запястье в нежное объятие.

Дождь лупил Нимиша по лицу и капал на курту, призрачно белевшую в кромешной тьме. Слова, поступки и мысли, запрещенные днем, когда старшие поглядывали неодобрительно, строго соблюдая общественные правила, теперь вырвались на волю под тамариндом. Неожиданно Милочка вытерла капли с лица Нимиша краем своей золотистой дупатты, и шелковая ткань, прилегавшая к ее груди, наконец коснулась его щеки.

Онемев, он опустил взгляд.

— Нимиш? Что случилось?

Он схватил Милочку за руку, и жар его ладони обжег ей кожу.

— Мы росли, как брат и сестра, но я никогда не считал тебя сестрой.

— Да?

— Да. — Нимиш решительно посмотрел ей в лицо. — Только прошу, не говори, что видишь во мне брата. Прибереги эти слова для кого-нибудь другого. Только не для меня.

— Ах, Нимиш, — сказала Милочка, и глаза ее заблестели. Сколько раз играли они вдвоем в детстве, бегали по заднему двору и даже сидели под этим самым деревом, пока взрослые отдыхали! Нимиш рассказывал с жаром о прочитанной книге, а она качала золотые цветы на ладонях, представляя себя где-то вдали от семьи, мечтая о другой жизни, иной эпохе. Но теперь Милочка поняла, что Нимиш в этих грезах всегда был рядом. Он неизменно присутствовал в ее фантазиях — стоял с книгой в руке, с румянцем на щеках и плел небылицы. Повзрослев, они стали видеться реже. Тем не менее Нимиш изредка зачитывал отрывки из книг — лишь так мог он с ней общаться, соединяя вместе нелепые цитатки. Его рассказы переносили ее в иные миры, давали ей то, чего больше никто дать не мог. Почему же она не понимала этого до сих пор?

— Расскажи, что ты прочитал, — попросила Милочка. — Что угодно.

Нимиш глубоко вздохнул: на ум пришло одно из любимых стихотворений:

— Как лотосы на глади хладных вод,

негромко продекламировал он строки из «Бледных рук, что я любил» Лоренса Хоупа[155].

Милочка всмотрелась в его симпатичное лицо словно впервые.

— Нет, Нимиш, — наконец сказала она, — не брата.

Он в удивлении сглотнул, по небу прокатился гром. Бешеный ливень наполнил Нимиша страстным желанием, стук капель по мокрой земле отдался пылким галопом в груди.