— Это она, — простонала Мизинчик.

— Проснись, ты грезишь!

Мизинчик открыла глаза. С лица капал пот, сердце бешено колотилось. «Это айя, — поняла она, — та женщина на вокзале!»

— Выпей водички, — нежно сказала Маджи и поднесла чашку к ее губам.

Мизинчик крепко прижалась к бабке:

— Не хочу возвращаться! Никогда! Никогда!

— Тьфу, бэти, я же знала, что тебе здесь будет хорошо. Но муссоны начнутся со дня на день. Дома и коттеджи уже поросли кулум-травой. Не сегодня завтра всю область перекроют…

— Мне все равно!

— Ты взрослеешь прямо на глазах, скоро станешь юной барышней. Не мешало бы уже и о замужестве подумать. Нужно сдерживать свои эмоции.

— Да не хочу я замуж! — выпалила Мизинчик. — Не хочу от тебя уходить! Никогда!

— Так вот в чем дело. — Маджи тихо рассмеялась, словно до нее лишь сейчас дошло. — Я вышла замуж в четырнадцать, в самом начале муссонов. Едва твой дедушка надел мне на голову венок, в темечко забарабанили первые счастливые капли. Я поняла, что бог Ганеша благословил наш союз. А на свадьбе у твоей мамы…

Маджи умолкла.

— Все с тех пор изменилось, — сдавленно сказала она.

Мизинчик заплакала.

— Ну, будет, — успокоила Маджи и потянулась за бутылкой с горчичным маслом. — Наверное, ты простыла — ночью было зябко. Ну-ка, ляг, я натру тебя маслицем.

Мизинчик высморкалась. Нужно как-нибудь рассказать, что она видела на вокзале, — так, чтобы Маджи поверила.

— Тот младенец, что утонул, — расскажи о нем!

Маджи нахмурилась, усердно, широкими движениями умащивая Мизинчику шею и плечи.

— О таком мы не говорим.

— Но говорим же мы о моей маме, так почему про него нельзя?

— Зачем бередить рану? — вздохнула Маджи. — Прошлого не исправить, как бы нам ни хотелось.

— Но куда делась айя!

— ХВАТИТ! — заорала Маджи, вскочив с кровати, так что бутылка с грохотом повалилась на пол. — Не упоминай о ней при мне! Никогда! Ясно? Я сносила всю эту чушь о привидениях. Я даже привезла тебя сюда, но не потерплю, чтобы мой слух и мое жилище оскверняли упоминаниями о ней.

— Но я же видела…

— ТЕБЕ ЯСНО?

Слегка покачиваясь, Маджи побрела к двери, а затем остановилась и обернулась. В глазах у нее стояли слезы.

— Больше никогда не говори об этом, — сказала она. — Для меня важнее всего ты. Только ты. Неужели не понимаешь?

Мизинчик потупилась.

— Прости, — прошептала она. — Я больше не буду.

С большой неохотой Маджи ушла от Мизинчика в ночную тьму. Перед глазами у нее стояла другая внучка. Спустя столько лет боль в груди не прошла, там еще оставалась одна слабая, пугливая точка. Чернильная клякса, давным-давно пометившая ей сердце, за последние четыре дня угрожающе растеклась.

Маджи вспомнила, как ехала к ветреному океану вместе с Джагиндером, жрецом Пандит-джи и Савитой, сжимавшей мертвое тельце.

«Древние Веды[136] гласят, — пояснил Пандит-джи, — что душа младенца еще не обрела мирских привязанностей, которые необходимо сжигать на погребальном костре».

Поэтому они направились не в крематорий на склоне Малабарского холма, где ранее предали огню тело мужа самой Маджи, а к индуистским кладбищам на берегу Аравийского моря.

Встав тесным кружком у кладбища, они прочитали древнюю шлоку[137]: «Рам Нам Сатья Хай, Сатья Бол Гутъя Хай» — имя бога Рамы[138] есть истина, истина есть спасение.

Заключив младенца в треугольник из своих рук, они бережно положили ему на глаза бархатистые цветы календулы и шепотом с ним попрощались.

Повар Кандж уверовал в Бога, когда готовил вечером чавал[139]. Жареные пакоры со шпинатом и луком плавали в шафрановом море нутовой муки, простокваши и подрумяненного аджваина[140]. От этого любимого семейного блюда мрачное лицо Канджа обычно слегка светлело. Но сегодня он лишь сильнее нахмурился и надул губы, словно случайно их обжег. Повар заглянул в кастрюлю и выругался. Карри получалось чересчур водянистое и, сколько бы он его ни нагревал, не густело. Даже досыпанная мука не помогла. Скоро обед, и у Канджа не оставалось выбора. Он был не шибко верующий, но в ту минуту все же помолился о чуде.

«Добавлю кучу сахара в завтрашнюю халву для пуджи, — поклялся он богам, разливая водянистое карри черпаком по стальным тарелкам. — Ладно, не хотите загустить карри, не надо. Но пусть они хотя бы не заметят, на?» — умолял он про себя, медленно ставя тарелку под нос Джа-гиндеру.

Джагиндер на миг удивленно и недовольно поднял брови.

Но тут над бунгало прорвало муссонную тучу.

Туфан и Дхир выскочили в аллею и встали, раскинув руки. Пижамы вскоре промокли насквозь, пухлый живот Дхира облепило тканью, а на боку Туфана проступила целая армия марширующих родинок.

— Джантар Мантар, каам карантар, чху, чху, чху![141] — затараторили близнецы заклинание, будто волшебники, что своими чарами прогнали солнце, жару и пот.

Джагиндер выбежал на веранду и выставил толстый палец под ливень.

— Не вздумайте войти в дом мокрые, а не то я каждому отвешу по паре крепких чант![142] — пригрозил он, чтобы скрыть внезапную зависть к беспечному восторгу сыновей. Когда-то и он так же протягивал руки к небу, думая, что ему принадлежит весь мир.

Земля и небо сцепились в свирепых любовных объятиях. Ветер стонал и хлестал, гремел ставнями, задувал в открытую дверь, кружил листья и мусор посреди аллеи в бешеном вальсе. Савита взглянула на Джагиндера — ее грудь непривычно затрепетала, а щеки слегка порозовели. Неужели ей снова захотелось этого мужчину — того, что сейчас строго расхаживает по веранде, отдает приказания и сыплет угрозами? Смущенная скорее этой мыслью, нежели своим внезапным возбуждением, Савита незаметно встала и бросилась к себе в комнату.

Нимиш тоже разгорячился. Раньше ему недоставало смелости, но теперь он наконец-то собрался с духом. Разумеется, дожди неизбежно привнесли в город романтику. Закрытое окно Милочки Лавате, за которым порой виднелся неяркий свет, манило неодолимо, словно взгляд возлюбленной. Нимиш поправил очки, быстро пробормотал «спокойной ночи» над прибранным столом и поспешил в свою комнату.

— Гулу, «амбассадор»! — Голос Джагиндера донесся сквозь громыхание небес и барабанную дробь капель о кровлю.

— Сэр? — Гулу вышел под зонтом, который испуганно отшатнулся и затрясся на проволочном каркасе.

— «Амбассадор», — повторил Джагиндер, подгоняемый жаждой деятельности. — Не волнуйся, я сам поведу.

— Папа, ты куда? — пропищал Туфан, ослепленный фарами.

— Молиться, — кратко ответил Джагиндер, плюхнулся на переднее сиденье и газанул.

Гулу отпер зеленые ворота и неохотно распахнул их. Он с тоской посмотрел вслед «амбассадору», с трудом пробиравшемуся по затопленной улице, словно попрощался с дочерью перед брачной ночью.

Кандж и Парвати куда-то пропали: позабыв о домашних обязанностях, они незаметно исчезли в соблазнительной муссонной темноте. Осталась лишь Кунтал с мокрыми полотенцами в руках. Нимиш улизнул через черный ход — ливень придал ему храбрости, а пасмурное небо укрыло от чужого любопытства. Робко, с волнением в груди пробрался он к стене, отделявшей их бунгало от дома Лавате. В ушах шумел дождь, в ногах пульсировала кровь, а сердце сжималось в отчаянии.

Пару дней назад он украдкой листал английский перевод «Ананга-ранги» — древнего трактата о супружеском сексе[143]. Там говорилось, что плоды тамаринда усиливают сексуальное наслаждение у женщин. Прочитав об этом, Нимиш тотчас закрыл выцветшую страницу дрожащей рукой. Мать когда-нибудь ела тамаринд? Нимиш порылся в памяти, но вспомнил, что Савита старательно избегала всего кислого, даже тамариндового чатни, утверждая, что это вредно для матки. А Маджи? Ее тучное, мужеподобное тело в белой вдовьей одежде не вызывало даже отдаленных мыслей о сексе, и Нимиш поежился, представив зачатие своего отца. Но Милочка… Милочка сидела под тамариндом и неспешно ела один стручок за другим в октябре и ноябре, когда они полностью созревают. Нимиш даже ощутил кисло-сладкий вкус на ее губах, которые так вызывающе окрашивались красновато-коричневым соком.