Я счастлив. Мне хотелось бы оказаться на воле, со всеми поговорить, всем это рассказать. Я сверхсчастлив.

Сидя за решеткой, я подумал о том, помнит ли меня, своего первого возлюбленного, Тата. Я не знаю, очень ли она выросла, похудела или пополнела, стала интеллектуалкой или ведет светскую жизнь. Может, за это время она сделалась калекой или у нее умерла мать, может, она живет в роскошном особняке. Я не видел ее восемь лет, а сегодня мне захотелось с ней встретиться. Я ничего о ней не знаю. Как-то я позвонил ей и спросил, помнит ли она еще, что у нее когда-то был роман с неким Коэльо. Она ответила «да» и повесила трубку.

Суббота, 6 августа.

Уточка, любовь моя, сейчас мне безумно хочется говорить с тобой. Доктор Бенжамин угрожает мне инсулином и электрошоком, меня обвиняют в токсикомании, я как беспомощный загнанный зверь, и мне очень хочется говорить с тобой. Если действительно я начал деградировать как личности если вот-вот начнется разрушение моего «я», мне бы хотелось, чтобы ты была рядом.

Мы бы говорили о самых банальных вещах. А потом ты бы ушла, улыбаясь и надеясь вновь повидаться со мной через несколько дней. Ты бы ни о чем не догадалась, я бы делал вид, что все в порядке. В дверях лифта ты бы заметила глупую слезинку на моем лице, и я бы сказал: это от зевоты, разговор был скучным. Из проигрывателя, который ты мне одолжила, неслась бы песенка Нары Пеан «Оле-Ола». Выйдя на улицу, ты бы посмотрела вверх и увидела, что я машу тебе рукой через решетку. Вернувшись в комнату, я бы плакал, и платок стал бы мокрым от слез. Я бы думал о том, что было, что могло быть и чего быть не может. А потом вошли бы врачи со своим черным чемоданом, и мое тело содрогнулось бы от электрошока.

А в одиночестве ночи я бы взял лезвие бритвы, посмотрел бы на твою фотографию, приклеенную к спинке моей кровати, и потекла бы кровь, и я бы тихонько сказал тебе: «Это моя кровь». И умер бы без улыбки и без слез. Просто умер, оставив много незавершенных дел.

Воскресенье, 7 августа.

Диалог с доктором Бенжамином:

— У вас нет чувства собственного достоинства. После вашего первого пребывания здесь я думал, что вы больше никогда сюда не вернетесь, сделаете все возможное, чтобы стать независимым. Но какое там! Вы снова здесь. Что вы сделали, чего добились за это время? Ничего. Что вам дала поездка в Терезополис? Какую пользу вы от нее получили? Почему вы ничего не можете сделать один?

— Никто ничего не может сделать один.

— Хорошо. Но скажите мне: какую выгоду, какой прок вы извлекли из поездки в Терезополис?

— Опыт.

— Вы из тех, кто всю жизнь экспериментирует?

— Доктор, все, что делается с любовью, имеет смысл. Вот моя философия: любовь к чему-либо оправдывает наши действия.

— Если бы я обратился к шизофреникам — самым настоящим, с четвертого этажа, — они привели бы мне более веские аргументы.

— Я сказал глупость?

— Конечно! Вы все время пытаетесь создать образ себя, но это ложный образ. Вы даже не замечаете, что в нем нет ничего от вас такого, какой вы на самом деле. На самом деле вы — ноль.

— Знаю. Все, что я сейчас говорю, — самозащита. Я и сам понимаю, что толку от меня нет.

— Так сделайте что-нибудь! Но вы ни на что не способны. Происходящее вас устраивает. Вам так удобнее. Послушайте, я ведь могу снять с себя ответственность, созвать консилиум, вам назначат электрошок, инсулин, гликоз, вы все забудете и станете покорнее. Но я дам вам еще какое-то время. Будьте же мужчиной! Победите себя!

Воскресенье, 14 августа — Родительский день.

Здравствуй, папа. Сегодня твой день.

Много лет ты в этот день просыпался с улыбкой

и с улыбкой брал подарок, который я тебе приносил,

и с улыбкой целовал меня в лоб, благословляя меня.

Здравствуй, папа, сегодня твой день,

но я ничего не могу подарить и сказать тебе,

потому что твое сердце, полное горечи, стало глухо к словам.

Ты уже не тот, твое сердце состарилось,

твой слух утомлен крушением надежд,

твое сердце изболелось. Но ты еще можешь плакать,

и я думаю, что сейчас ты плачешь —

робко, как строгий и властный отец:

плачешь обо мне, потому что я здесь, за решеткой,

плачешь, потому что сегодня родительский день, а я далеко

и горечь и грусть наполнили твое сердце из-за меня.

Здравствуй, папа. Какой прекрасный восход.

У многих людей сегодня радостный праздник,

но тебе грустно. Грустно из-за меня.

Я невольно стал твоим тяжелым крестом,

ты несешь его, он терзает твою спину и рвет тебе сердце.

Сейчас моя сестра войдет в комнату

с подарком, завернутым в шелковую бумагу,

и ты улыбнешься, чтобы не огорчать ее.

Но твое сердце будет исходить слезами,

потому что я ничего не могу сказать тебе,

кроме разящих слов бунта,

я ничего не могу для тебя сделать, я могу лишь

усилить твое страдание.

Я ничего не могу подарить тебе, кроме горьких слез и раскаяния

в том, что ты привел меня в этот мир.

Возможно, не будь меня, ты был бы счастлив,

как человек, упорно трудившийся,

чтобы заработать на безбедную жизнь,

и сегодня, в родительский день

получить награду — поцелуй и скромный подарок

купленный на гроши, отложенные из карманных денег,

что бережно хранились в глубине ящика,

а теперь стали подарком, очень маленьким,

но огромным для отцовского сердца.

Сегодня родительский день. Мой отец

отдал меня в сумасшедший дом.

Я далеко, я не могу обнять его, я

далеко от семьи, от него, и я знаю,

что ему при виде других отцов, окруженных

сыновьями, очень больно —

болит его бедное горестное сердце.

Но я далеко, уже двадцать дней я не вижу

солнца, и я не смог бы подарить отцу ничего,

кроме тьмы, как тот, кто уже ни на что

не надеется в жизни.

Поэтому я спокоен. Поэтому я не могу

сказать: «Добрый день, дорогой мой, будь счастлив,

ты мужчина, ты зачал меня,

моя мать родила меня в муках,

но теперь я могу отдать тебе часть

сокровища, что храпит мое сердце,

положив его в твои огрубевшие от работы руки».

Я не могу сказать тебе даже этого,

я должен быть спокоен,

чтобы не огорчить тебя еще больше,

чтобы ты не узнал, как я страдаю,

как я несчастен в бескрайнем спокойствии,

какое может быть только на небесах,

если они существуют.

Грустно иметь такого сына, как я, отец мой.

Здравствуй, отец. Скрестив руки,

я дарю тебе это красное всемогущее

восходящее солнце, чтобы смягчить твою грусть,

чтобы ты думал, что ты справедлив, а я счастлив.

Вторник, 23 августа.

Рассвет накануне дня моего рождения. Мне бы хотелось написать в этой тетради слова оптимизма и примирения, поэтому я вырвал предшествующие страницы, полные непримиримости и печали. Тяжело, особенно для человека с моим темпераментом, выдерживать тридцать два дня в заточении. Очень тяжело, поверьте. Но в глубине души я понимаю, что я еще не самый несчастный из людей. В моих жилах течет юная кровь, и я могу начать все сначала еще тысячу раз.

Канун дня моего рождения. В этих строках, написанных на рассвете, мне хотелось хотя бы немного возродить мою веру в себя.

Послушай, Пауло, в будущем году ты можешь поступить в университет, и у тебя еще много лет впереди. Используй же это время, чтобы думать и как можно больше писать. Не надо жаловаться. Розетта, твоя пишущая машинка, твоя боевая подруга, здесь, с тобой, она готова верно служить тебе. Помнишь, что сказал Сэлинджер? «Храни свой опыт. Может, когда-нибудь он кому-нибудь пригодится, как тебе пригодился опыт тех, кто был до тебя». Поразмысли над этим. И не чувствуй себя таким покинутым. Ведь вначале друзья оказали тебе достаточно поддержки. Они сделали что могли. Но они утомились, как утомился бы и ты на их месте.