«И от шестого часа была тьма до часа девятого и в девятом часу. Он возопил: Отче, Отче, отчего Ты оставил меня?»

Музыка, солнце за решетками, мечты — все это вызывает бесконечную грусть. Я вспоминаю о Терезополисе, где мы поставили «Безвременную молодость». Пьеса провалилась по вине публики, но я получил, хороший опыт. Какие счастливые дни — я мог свободно смотреть на солнечный свет, ездить верхом, целоваться, улыбаться.

А теперь ничего нет. Ничего. Мы хотели показать мою пьесу здесь, в Рио. Теперь они сделают это без меня. Грустно, когда начинаешь что-то, а тебя прерывают. Очень грустно. Мне сейчас лень писать о пьесе, но и спать я не должен. Сон притупляет, разум, я боюсь стать таким, как остальные. У меня есть газетные вырезки с отзывами, напечатанными еще до нашей поездки в Терезополис. Что было после, расскажу потом. Времени у меня много.

Очень много.

14.10 — Жду Уточку. Приходил мой врач, принес мне антологию французских поэтов. Это хорошо, потому что я понемногу учу французский язык. Он сказал, что я кажусь спокойным, — видимо, мне здесь нравится. Иногда мне действительно начинает здесь нравиться. Это особый мир, где только едят и спят. И все. Но в какой-то момент я вспоминаю о внешнем мире, и мне хочется уйти отсюда. Теперь уже меньше. Вчера было хуже. Начинаю привыкать. Не хватает только пишущей машинки.

Я знаю, что Уточка придет (или попытается прийти) сегодня. Ей, наверное, интересно узнать, что со мной случилось. Она придет еще раза два или три, а потом забудет меня, C’est la vie. И я ничего не могу с этим поделать. Мне бы хотелось, чтобы она приходила каждый день и радовала меня своей необычностью, но этого не будет. Я даже не знаю, пустят ли ее ко мне сегодня. Но как бы то ни было, это приятное ожидание, мне нравится ее ждать.

14.45 — Без четверти три, а Уточки нет. Наверное, не придет. Или ее не пустили.

Пятница, 22 июля.

11.50 — Вчера приходила Уточка. Принесла показать свои фотографии из Штатов и обещала одну подписать.

Мне очень нравится Уточка. С грустью думаю, что говорил с ней неподобающим тоном. Холодно, отчужденно. А она была так ласкова…

Из дому еще не принесли все нужные вещи. Как только получу пишущую машинку, буду печатать исследование по психиатрии, которое дал мне доктор Бенжамин. Я уже прочел «Антологию поэтов Франции». Теперь попробую осилить «Леопарда» Лампедузы[23].

Забавно, что я привыкаю к мысли остаться здесь.

12.00 — Меня одолевает сон. Тяжелый, без сновидений, сон-бегство, сон, заставляющий забыть, что я здесь.

14.00 — Не могу читать «Леопарда». Это одна из самых скучных книг, которые я когда-либо брал в руки. Монотонно, неумно, никакой ценности. Дошел до страницы 122 и бросил. Очень жаль. Нехорошо бросать что-то на середине, но я больше не могу. Хочу спать. А ведь мне надо бороться со сном изо всех сил.

14.30 — Нехорошо бросать что-то на середине.

14.45 — Диалог с соседом по комнате:

— Я не хочу жить ни в клинике доктора Эйраса, ни во Фламенго, ни в Копакабане.

— А где же, Флавио?

— На кладбище Сан-Жуан-Батиста. Жизнь потеряла для меня всякий смысл после карнавала 1964 года.

— Почему?

— Человек, которого я люблю больше всего на свете, не захотел пойти со мной в Муниципальный театр.

— Какие глупости, Флавио. В мире есть столько других женщин. (Пауза.) Ты еще любишь ее?

— Его. Это мальчик. Сейчас он поступает на медицинский, а я здесь, жду смерти.

— Не говори глупостей, Флавио.

— Вчера он мне позвонил. Он немного женственный. Из-за него я хотел покончить с собой. В ночь бала я выпил ароматизированный эфир из спрея с духами, смешал его с виски. Меня увезли на «скорой». Теперь он там, а я здесь, жду смерти.

Флавио очень странный, ведет себя как типичный шизофреник. Но иногда начинает разговаривать как сейчас. И мне становится грустно от собственного бессилия. Он и здесь несколько раз пытался покончить с собой. Он много и с гордостью рассказывает мне о своей богемной жизни. Я на собственном опыте знаю, что люди, ведущие богемный образ жизни, обычно этим гордятся.

Флавио плачет.

Друзья мои, в глубине души, в самой ее глубине, я чувствую, что большинство пациентов попало сюда из-за недостатка любви (родительской или еще чьей-либо). Я отношусь к первой категории (родительская).

15.00 — Здешние пациенты бывают забавными. Сеньор Апио, пятидесятилетний старик, сказал мне вчера, что большевистскую революцию финансировали американцы. Один парень, единственный здешний пациент моего возраста, временами подымает веселый шум… Иногда по вечерам я играю в карты.

Больше не могу писать. Флавио плачет.

Суббота, 23 июля.

10.00 — Вчера вечером удалось позвонить Луису и Уточке. Ренни сказала, что очень любит меня. Я был счастлив и, наверное, наговорил глупостей. Я сентиментальный дурак. В конце нашего разговора вмешалась телефонистка, и я не смог ничего больше сказать Уточке. Она придет сюда в понедельник. Боюсь, начну жаловаться. Очень досадно, но я ощущаю себя неполноценным человеком.

Луис обещал прийти в понедельник.

У меня сейчас сидит один зануда по имени Маркос. Он поступил сюда год назад, сразу после моего ухода. Все время берет мое радио, чтобы слушать футбол.

Я дипломатично выставил его из комнаты.

20.30 — Сейчас полдевятого вечера, но здесь кажется, будто уже гораздо позднее. Приходил Луис и здорово поднял мне дух. Я звонил Уточке и снова наговорил глупостей.

Воскресенье, 24 июля.

Воскресное утро. Слушаю радио, и мне бесконечно, убийственно одиноко. Утро мрачного, тоскливого воскресенья. Я сижу за решеткой, мне не с кем поговорить, я погружен в одиночество. Мне нравится это выражение: погружен в одиночество.

Воскресное утро. Здесь никто не поет, по радио передают грустную песню о любви и слезах. Какой безнадежный день.

Уточка далеко. Мои друзья далеко. Спят еще, наверное, после веселой разгульной ночи. А я здесь один. По радио теперь звучит старинный вальс. Я думаю об отце. Мне жаль его. Наверное, очень печально иметь такого сына, как я.

Этим воскресным утром мне кажется, что моя любовь к Ренни постепенно угасает. Я уверен, что и ее любовь ко мне — тоже. Мои руки пусты, я ничего не могу обещать, ничего не могу дать ей. Я бессилен, беспомощен, словно бескрылая ласточка. Злой, безнравственный и одинокий. Я совершенно один в этом мире.

Здесь все однообразно и вместе с тем — непредсказуемо. Я как зеницу ока берегу фотографии Уточки, деньги и сигареты. Только это и может хоть как-то меня развлечь.

Понедельник, 25 июля.

Я так жду тебя, и чем ближе час встречи, тем больше мне хочется тебя увидеть. Вчера по телефону ты сказала, что любишь меня. Я счастлив, что у меня есть возлюбленная. Мне уже не так одиноко, и мир кажется мне прекрасным, даже если смотреть на него сквозь решетку. А когда ты придешь, он станет еще прекраснее. Сегодня утром я дарю тебе мое сердце, любовь моя. Мне немного грустно, что ты далеко и не можешь быть все время со мной. Но я взрослый мужчина и должен сам со всем этим справиться.

Забавно, но мне кажется, я чего-то стою. Вчера говорил по телефону с Луисом и Рикардо. Они придут во вторник. Я знаю, им сейчас очень трудно — Луис сидит с отцом в больнице, а у Рикардо занятия. Но они придут. Меня это радует. Я понял, что можно радоваться и быть счастливым даже в самых грустных обстоятельствах. Понял, что я не так одинок, как мне казалось. Кто-то меня любит, кому-то я нужен. Я тоскую, но я счастлив.

Вторник 26 июля.

Ночью прочел роман «Наш человек в Гаване» Грэма Грина. У меня не было времени (ха! ха! ха!), чтобы проанализировать эту книгу. Но я получил удовольствие. Мне понравилось.

Воскресенье, 31 июля.

13 00 — Сегодня в 13 часов, находясь в психиатрической лечебнице, я узнал, что в поэтическом конкурсе, организованном газетой «Диарио де нотисиас», где приняли участие 25 тысяч претендентов, я занял девятое место в общей категории и второе почетное. Возможно, меня включат в антологию.