Монахини остановились прямо за дверью. Они беседуют о каком-то бразильском священнике, который должен приехать с визитом весной. Одна монахиня говорит, что нужно свозить его в Нок. Другая — что в Баллинспиттл. Они вступают в вежливый спор о том, какое из этих двух мест, где взорам людей воочию являлась Дева Мария, наиболее достойно посещения: одно пользуется более прочной славой, а во втором чудесное событие произошло совсем недавно… И вдруг одна из них спрашивает:

— Вы ничего не слышали?

Под партой Марио в ужасе глядит на свой мобильник, который только что испустил два громких, самодовольных сигнала и теперь издает еще два. Марио лихорадочно возится с кнопками, пытаясь выключить телефон…

— Может, это мыши? — удивляется в коридоре одна из монахинь.

— Странные какие-то мыши, — с подозрением в голосе отвечает вторая.

— Как будто мелодия какая-то…

— А ну-ка, давайте заглянем…

Включается свет: глаза монахинь рыщут по пустым поверхностям парт. Мальчишки затаивают дыхание, напрягают каждый мускул, мучительно ощущая, какой резкий запах пота и гормонов исходит буквально из каждой поры их тел, и ожидая, что привередливые ноздри вот-вот учуют пришлый дух…

— Хм! — Свет опять выключается, дверь закрывается. — Но знаете, мне показалось, что это все-таки не мышь.

— А что же?

— Скорее похоже на крысу.

— О боже, только не это…

Голоса удаляются. Марио стаскивает с головы вязаный шлем-балаклаву и жадно дышит.

— Ох уж эти монахини! — задыхаясь, шепчет он. — И у нас в Италии они повсюду, повсюду!

Когда он успокаивается и они могут продолжить путь, выясняется, что времени у них совсем в обрез. Ужин заканчивается в восемь, и хотя из столовой пансионерки отправятся в зал для подготовки домашних заданий, монахини, вызывающие у Марио патологический страх (о котором, по мнению Рупрехта, Марио должен был предупредить его, прежде чем пролезать в монастырь), освободятся и будут шастать где им вздумается.

Они выходят из класса и торопятся дальше, сверяясь с картой. Нервы напряжены, и сверхъестественное ощущение, что обстановка хорошо знакома, как ни странно, только сбивает их с толку, не раз заводя по ложному пути (“Это была химическая лаборатория, значит, спортзал где-то в той стороне!” — “Нет, потому что лаборатория была справа, рядом с аудиовидеозалом”. — “Нет!” — “Да! Уж поверь мне. Это сюда… О!” — “Ага, вот это спортзал, да? Вот это спортзал, который они замаскировали под второй аудиовидеозал, точно такой же, как первый? Значит, в бадминтон они играют телевизорами, а в хоккей — видеомагнитофонами, что ли? Ого! Ну и силачки же они, эти девчонки, если вместо мячей подбрасывают аппаратуру…”). Уже начинает казаться, будто сама школа направляет их по ложному следу, враждебно реагируя на присутствие чужаков, или коридоры здесь соединяются как-то нелинейно, в действительности не соответствуют карте, а подчиняются какому-то окольному, женскому принципу корневища, а может быть, это все влияние Могильника…

А потом, по чистой случайности, они оказываются в старинном корпусе школы — это сразу видно по дырам в деревянной обшивке стен, по осыпающейся штукатурке. Здесь даже свет кажется более тусклым. Они торопливо идут мимо запущенных комнат, заставленных стульями, пока не доходят до пары деревянных дверей. Рупрехт очень-очень осторожно поворачивает дверную ручку и заглядывает внутрь. Внутри — шведские стенки и сетка для мини-футбола: это спортзал.

— Значит, вот это, — говорит он, поворачиваясь на 180 градусов к двери напротив, — и есть та самая Запертая Комната. — Голос у него невольно дрожит.

Разумеется, дверь оказывается закрытой, когда ее пытаются дергать и толкать. Рупрехт опускает на пол свою установку, достает отмычку “Сезам, открой! ТМ” и вставляет ее в замочную скважину. Повертев ее туда-сюда, он снова дергает дверь. Она остается запертой.

— Гм, — говорит Рупрехт, поглаживая подбородок.

— В чем дело? — спрашивает Марио.

Ему не нравится этот коридор. Откуда-то доносятся механические шумы, а лодыжки холодит какой-то необычайно студеный сквозняк.

Рупрехт, ничего не отвечая, рассматривает зазубрины на отмычке, потом снова вставляет ее в скважину.

— Ну, что там? — повторяет Марио, переминаясь с ноги на ногу.

— Эта штука должна отпирать любой из обычных замков, — говорит Рупрехт и поворачивает отмычку туда-сюда.

— И она не работает?

— Похоже, мне никак не удается ее приладить…

— Но у нас нет времени! Попробуй еще что-нибудь!

— На нее даже гарантия есть, — уточняет Рупрехт.

— Доставай дрель, да и дело с концом!

— Но дрель шумит.

— Зато дрелью раз, два — и готово!

— Ну ладно, ладно… — Он выжидательно смотрит на Марио.

— Что? — удивляется Марио.

— Ну давай ее сюда.

— Я думал, она у тебя.

— У меня? С какой стати?

— Потому что у меня ее нет…

До обоих все доходит одновременно; Марио сутулится.

— Мне казалось, ты говорил, что планируешь взять дрель.

— Я собирался, — смиренно отвечает Рупрехт. — Просто дело в том, что, когда я составлял план, я еще не знал, как все будет происходить.

И тут они слышат голос. Судя по тембру, это женский голос, но он давно уже лишен всякой мягкости, он давно полон жути и мрака, его сопровождают звуки, напоминающие лязганье и щелканье множества призрачных ножниц… На миг они словно примерзают к полу, а потом Рупрехт мычит: “Бежим!” Марио не нужно повторять это дважды. Подхватив сумку с пола, он уже готов мчаться рысью по коридору, как вдруг его за локоть трогает рука…

— Что ты делаешь? — шипит Рупрехт.

Марио смотрит на него, едва не грохаясь в обморок от ужаса:

— Я? Бегу.

— Оно же движется вон оттуда, — говорит Рупрехт, моргая.

— Нет, оно идет оттуда…

Они замирают на месте, едва не вцепляясь друг в друга от страха, и настораживают уши. Ужасный источник хриплых, сухих, каркающих звуков неизбежно приближается к ним — и почему-то, видимо из-за странных особенностей здешней архитектуры, или из-за типа камня, использованного в кладке, или, может быть, из-за необычного изгиба коридора, он приближается с обеих сторон одновременно. Мальчишки беспомощно перешептываются. С каждой секундой температура стремительно падает, свет тускнеет; жуткий голос снова и снова твердит свои омертвелые латинские заклинания, как будто он навеки обречен повторять одно и то же, — и этот рок они вот-вот разделят с ним, когда обладательница этого голоса завернет сюда вон из-за того угла, или нет, из-за того, а может быть, даже сразу из-за обоих углов, и обнаружит здесь их — трясущихся…

А потом рука — ни один из них впоследствии так и не может вспомнить, чья же это была рука, но отчаянная рука хватается за ручку двери, и на этот раз дверь чудесным образом поддается. Не раздумывая ни секунды, они быстро проскакивают внутрь, затаиваются по другую сторону двери, прижав уши к дереву, а тот голос — теперь вдобавок сопровождаемый гадким звуком: что-то куда-то волокут, — проходит прямо мимо них, всего в паре дюймов (они не в силах подавить дрожь)… а потом удаляется, вернее, угасает, или даже, еще точнее, растворяется…

Как только голос умолкает, они сразу согреваются и смелеют; распрямившись, они стряхивают с себя пыль, прогоняют мысль о том, что кто-то из них хоть на секунду поверил, будто тот, кто там, снаружи, прошел, и была Монахиня-Призрак (“Да я даже не верю в эту идиотскую Монахиню!” — “Я тоже не верю, нет!”).

К реальности их возвращает запах: будто чей-то палец, вдруг постучавший по плечу. Сильный и незнакомый, этот запах настолько пропитывает воздух, что едва ли не вытесняет его; они вдруг понимают, что давно уже слышали этот запах, только он был слишком разреженным, чтобы они обратили на него внимание. Какой бы загадочной новизной ни веяло в здешних коридорах, источник, средоточие этого запаха — здесь.

— Ну вот, кажется, мы и очутились в Запертой комнате, — говорит наконец Рупрехт.

— Ну да, — откликается Марио.