— Он записался в добровольцы, скорее всего, в 1914-м, когда лорд Китченер…
В дальнем конце класса раздается хихиканье — за окном явно происходит что-то забавное, Говард умолкает, смотрит в окно и видит, как в сторону школы по парковке идет Карл Каллен.
— Он забыл, что его исключили, — радостно замечает кто-то. — Уже второй раз за эту неделю.
— У него крыша совсем поехала, — говорит еще кто-то.
Даже с такого расстояния видно, что глаза у Карла безумные, и, глядя, как он идет, пошатываясь, Говард вдруг предчувствует что-то ужасное… Но на Карле даже нет куртки, при нем нет сумки, так что трудно представить себе, где бы он спрятал оружие. Нет-нет, говорит себе Говард, такое бывает только в Америке, а не у нас, по крайней мере, у нас такого еще не было… Но вот из школы выходит учитель и останавливает Карла.
— Это Слэттери, — говорит кто-то.
— Может, он хочет стрельнуть у него экстази?
Говард видит, как старик берет подростка за плечи, склоняется к его безвольному лицу, что-то коротко и тихо говорит ему, а потом разворачивает его на 180 градусов и отправляет назад.
— Хорошо, его Автоматор не видел, — говорит Винс Бейли. — А то бы еще на неделю исключили.
— Ну конечно, Карл ужасно расстроен, что его исключили, — фыркает Конор О’Малли.
— Ах да, я забыл, ты же его лучший друг, который все о нем знает!
— Пошел в задницу, козел!
— Ну хватит, хватит. — Говард стучит по кафедре. — У нас тут есть чем заняться. Давайте посмотрим, о чем нам может рассказать эта солдатская форма.
Он поднимает форму повыше, словно она обладает какими-то чарами, вроде чаши Грааля, чтобы пробиться сквозь туман сегодняшнего дня. Но в утреннем свете эта форма уже мало что способна рассказать им. Она больше не кажется заряженной историей или еще чем-нибудь — разве что слегка попахивет нафталином; а когда Говард пытается припомнить откровение прошлой ночи, тот катарсис, которым он хотел поделиться с учениками, то почему-то видит лишь недавнюю сценку в учительской: радость на лице Тома, которому выдали спасительный обходной маршрут, выражение любви и гордости — причем подлинной любви и гордости — на лице Автоматора, учителей, к которым примкнул и Говард, выстроившихся в очередь, чтобы поздравить тренера и пожать ему руку.
Кто-то тянет нитку из жвачки, кто-то зевает.
Зачем им интересоваться тем, что произошло с Группой “Д”? Зачем им верить хоть одному слову из того, что он им рассказывает, или вообще хоть чему-нибудь, что они слышат в стенах этой школы? Они ведь знают, как тут все устроено, они знают, как все бывает устроено в подобных местах, и даже если не знают — то все равно догадываются.
— О господи, — вырывается у него.
Ребята смотрят на него — кто рассеянно, кто бессмысленно, — и вдруг Говарду кажется, что он задыхается, как будто в классе не осталось ни капли кислорода.
— Вот что, — говорит он. — Вставайте и идите одеваться. Уходим отсюда.
Никто не двигается с места. Говард хлопает в ладоши:
— Живо, я серьезно говорю. Давайте собирайтесь.
Он и сам не знает, к чему все это; он только чувствует, что больше ни минуты не может оставаться в этом помещении. И вот всеобщая апатия сменяется легким интересом: до ребят доходит, что, какая бы муха его ни укусила, он действительно говорит серьезно. Все хватают сумки, торопливо запихивают в них учебники, пока Говард не передумал.
Джикерс тянет руку:
— Мы отправляемся на экскурсию, сэр?
— Да, — отвечает Говард. — Конечно.
— А нам не нужно разрешение от родителей?
— Мы потом с ними все уладим. Ну а если кто-то не желает отправляться на экскурсию, то пожалуйста — можно остаться в школе. Можешь провести остаток урока в зале для самостоятельных занятий.
— Пока, зубрила!
Это Саймон Муни по пути к выходу дергает Джикерса за ухо. Худой мальчик колеблется, а потом, выбравшись из-за парты, подхватывает сумку и спешит вслед за остальными.
Буквально через считаные секунды ребята выходят из гардеробной с куртками. Говард, приложив палец к губам (“Только тихо, не будем мешать другим заниматься”), ведет их в зал Девы Марии, мимо молельни и зала для самостоятельных занятий, навстречу дневному свету, обрамленному двустворчатой дверью, — и вот они уже на улице, шагают по извилистой дорожке между площадками для регби и каштановыми деревьями.
Он ведет их к станции, и они едут в Дублин. Говард еще не решил, куда именно они пойдут, но когда они проходят по Лэнсдаун-роуд — а это место международных состязаний и школьных финалов по регби, “второй дом Сибрука”, — он вдруг начинает рассказывать ребятам о том, как за несколько недель до начала войны прадед Джастера и сотни других профессионалов каждый вечер, после работы, приходили на стадион заниматься военной подготовкой, и среди них многие из тех, кто позже примкнет к Группе “Д”. Когда они выходят из вагона, Говард ведет их к Перс-стрит, вокруг площади Колледж-Грин, по Дейм-стрит — тем самым маршрутом, сообщает он ученикам, каким проходили “Приятели” в день их триумфального прощания с городом.
Срезав путь через Темпл-Бар к реке, они проходят мимо кинотеатра, возле которого Говард когда-то впервые увидел Хэлли; этой важной крупицей истории он с ребятами не делится. Он вспоминает, как они тогда гуляли с ней вдоль реки, как она в тот день искала именно этот музей, и он тогда обещал ей сводить ее туда, но потом так и не сдержал обещания — вместо этого влюбился в нее и увел в глухие закоулки собственной жизни. И вот он наконец держит туда путь — но только не с Хэлли, а с двадцатью шестью подростками, переполненными гормонами. Отличная работа, Говард!
Пройдя через ворота музейной территории, ребята карабкаются на холм. Джерри Ковни и Кевин Вонг орут под стенами широкого двора: “Эхо!” По мощеным дорожкам ходят группы туристов: огромные, будто туши говядины, американцы, чопорные японки в черном, все как одна с фотоаппаратами наготове. У входа толпа младшеклассников окружила со всех сторон мужчину в красном свитере.
— Так вот, музей, — рассказывает им он, — это такое место, где хранится множество разных экспонатов — предметов из прошлого. Изучая все эти предметы, мы можем многое узнать о том, что происходило в прошлом…
Детишки с серьезным видом кивают. На вид им лет шесть-семь, для них все — далекое прошлое. Их учитель стоит поодаль и смотрит на них со смесью любования и благодарности за хотя бы краткие мгновения тишины.
Говард заводит ребят внутрь, а сам подходит к сотруднику, сидящему за столом в вестюбюле:
— Я бы хотел провести по музею своих учеников…
— Мы можем организовать вам экскурсию, если хотите, — отвечает сотрудник. — А какие именно отделы музея вас интересуют?
— Мы изучаем Первую мировую войну, — говорит Говард.
Лицо сотрудника омрачается.
— Очень сожалею, — говорит он, — но, боюсь, в нашем музее совсем ничего нет о той войне.
Позади Говарда человек в красном свитере с затравленным взглядом ведет младшеклассников в недра музея. “Экспонаты! Экспонаты!” — с восторгом кричат они на ходу.
— Совсем ничего? — переспрашивает Говард, когда шум стихает. — Может быть, хотя бы форма ирландских полков? Винтовки, штыки, медали, карты?
— Очень сожалею, — смущенно повторяет сотрудник музея. — В настоящее время это очень мало пользуется спросом. Хотя мы надеемся в будущем включить это в экспозицию.
— В будущем? Когда именно?
Сотрудник что-то мысленно высчитывает:
— Может быть, года через три. — Видя, как вытягивается лицо у Говарда, он добавляет: — Можете сводить ребят в Мемориальные сады в Айлендбридже. Это просто парк. Но, боюсь, больше-то ничего и нет.
Поблагодарив его, Говард снова выходит на улицу, и ученики гуськом следуют за ним, будто шелестящий плащ. На дорожке они обступают своего учителя.
— Приношу извинения, — говорит он. — Это я виноват, конечно же, нужно было сначала позвонить сюда. Еще раз приношу извинения.
Говард понимает, что ребята расстроены только потому, что боятся, что на этом их вылазка и закончится. Но, стоя тут на холодном, нацеженном сквозь облака свету, переминаясь с ноги на ногу, они ждут, что он скажет им, что делать, и они кажутся ему другими, непохожими на себя обычных, школьных: они как будто сделались менее циничными, моложе и даже легче, словно Сибрук был тяжестью, которую они несли и вдруг сбросили, а если они совсем освободятся от нее, то, может быть, просто взмоют в воздух…
