— Черт возьми! Сказать, что наша жизнь похожа на пончик? Разве этот несчастный мальчик не достаточно настрадался, чтобы его смерть еще прилюдно превращали в метафору всего современного общества?

— Ну что ж, это было не совсем бессмысленно, — возражает Говард. — Хотя я согласен, сравнение немного безвкусное…

— Говард, Джастер ведь умер не оттого, что съел пончик! Он умер от чудовищной передозировки болеутоляющих!

— Знаю! Я о том, что он сказал о суррогатной пище, и о том мире, который мы передаем по эстафете этим ребятам…

— Да с этим я и не собираюсь спорить! Конечно, это хреновый, ужасный мир, тут вопросов нет, и уже с самого начала эти детишки попадают под прицел: им твердят — купи это, купи то, давай худей, одевайся как шлюха, наращивай мышцы, — и все это твердят им взрослые дяди и тети, Говард! Да, это невероятный цинизм, но я сейчас, я сейчас… — Тут он останавливается, голова у него идет кругом, будто блуждающая стрелка компас… — Этот болван, этот старый дурак, да и Автоматор, и все они — они делают вид, будто это все где-то там, все дурное — где-то там, снаружи, а вот мы — мы, напротив, — это приведенная в боевую готовность сила, ограждающая ребят от дурного внешнего влияния. Но мы ведь делаем ровно то же, Говард! Мы тоже забиваем им головы собственной чепухой, всем этим бредом про традиции, духовность и так далее, мы просто готовим их к тому, чтобы они заняли свое место на самом верху этой огромной кучи говна, делая вид, будто выполняем некую благородную задачу, тогда как на самом деле главную роль здесь играют деньги! А кто они такие, эти ребята, — совершенно не важно — они просто средство для того, чтобы Сибрук мог и дальше оставаться чертовым Сибруком…

— Я не понимаю, какое отношение все это имеет к Джастеру, — тихо замечает Говард, отметив, как громко стал говорить Фарли.

— Да никому ни до кого нет дела — вот какое это имеет к нему отношение, Говард! Если бы кто-то вправду заботился об этом мальчике, то такого не случилось бы, это я тебе гарантирую — да, гарантирую, — заглушает он вялые протесты Говарда, — но никто о нем и не думал заботиться, потому что никому ни до кого нет дела, зато мы очень любим пустые заверения о всяческой заботе, точно так же как мы любим трезвонить о благотворительности и христианских ценностях, которые мы якобы охраняем. А на самом деле мы просто валяемся перед плазменными телевизорами с невероятно высокой разрешающей способностью или катим к себе в загородные дома на крутых внедорожниках. А тебе не приходит в голову, что это циничное шутовство — назвать все это христианским образом жизни? Как ты думаешь — Христос, черт возьми, стал бы разъезжать на внедорожнике, а?

— Эй, оратор! — грубо перебивает его Том.

Они поднимают головы: он пристально смотрит на них опухшими, покрасневшими глазами; на лбу у него блестит пот.

— Что? — язвительным тоном спрашивает Фарли.

— Не знаю, о чем ты там треплешься, — говорит Том, — но только оставь Христа в покое.

— Это еще почему?

— Оставь его в покое, вот и все. Прояви уважение.

— Когда говорят “Прояви уважение” — это всего лишь вежливый способ сказать кому-нибудь “Закрой рот”, — отвечает Фарли.

— Отлично, вот и закрой рот.

— Смотри-ка, вот именно об этом я и говорю, — парирует Фарли, на которого теперь смотрит уже весь паб. — Мы постоянно поздравляем самих себя с тем, какая у нас замечательная школа, мы каждый день входим в класс и забиваем ребятам головы всем этим дерьмом, но попробуй только сказать хоть слово о том, как в действительности устроен мир, — и немедленно найдется кто-то, кто велит тебе закрыть рот и проявить уважение…

— Знаешь, в чем твоя беда, Фарли? — повышает голос Том.

— Не знаю, Том, — немедленно откликается Фарли, не менее громко. — В чем же моя беда? Просвети меня.

— Твоя беда в том, что ты критикан. Ты типичный ирландский критикан, черт возьми! Пока порядочные люди гнут спины и пытаются как можно лучше работать, ты просто порхаешь повсюду как птичка и всех клюешь, подрываешь моральный дух, потому что ты сам бесхребетный эгоист, и ты не способен хотя бы попытаться чего-то добиться…

— Ты совершенно прав, Том! Ты абсолютно прав, я бесхребетное существо, я бесхребетный эгоист и никчемный человек, и я не пытаюсь чего-то добиться. Но знаешь что? Ни ты сам и никто другой в нашем гребаном учебном заведении не делает ничегошеньки, кроме абсолютного минимума. Вместо этого мы заботимся только о себе и о таких же, как мы, потому что знаем, что иначе все действительно могло бы измениться…

— Ну-ну, полегче, — говорит ему Говард, но, видя, что это не имеет никакого эффекта, обращается к Тому: — Он выпил лишнего.

— Отвали, Фаллон! Ты еще хуже, чем он!

— Все еще может измениться, — повторяет Фарли, поднимается и раскидывает руки. — Возможно, нам придется даже пускать чужаков в наш маленький скворечник. Бедняков! Иностранцев! Как тебе это понравится, Том? Как тебе понравится, когда в твоей драгоценной школе окажется полно голодранцев и беженцев?

— Ну, лучше уж ими, чем такими пидорами, как ты, — парирует Том.

— Мальчики, ну пожалуйста, — умоляюще говорит мисс Максорли.

— Ага, это я, значит, пидор, да? — спрашивает Фарли.

— Ребята, ну прекратите же, — вмешивается Слэттери. — Нашли подходящее время и место!

— А вот я считаю, что настоящий пидор — это ты! — говорит Фарли.

— Повтори это еще раз, и я из тебя мозги вышибу, — обещает Том.

— Я считаю, что ты свихнувшийся на задницах гомик, что ты отъявленный жеманный, слащавый педрила, который день-деньской только и думает что о стройных мальчиках в соблазнительных плавках…

Том бросается на Фарли, но несколько человек успевают перехватить и удержать, поэтому его кулак зависает в воздухе. Но его выпад, похоже, отрезвил Фарли; он смотрит на Тома, раскрыв рот от удивления.

Говард дергает его за рукав:

— Давай, пошли отсюда.

Пока Том борется со скрутившими его коллегами, Говард выталкивает Фарли из паба. Сквозь облака светит кроваво-красное солнце — как последний живой уголек, который удалось раскопать среди золы и пепла умирающего года. Когда они отходят на безопасное расстояние от паба, Говард набрасывается на друга:

— Какая муха тебя укусила? Какого хрена ты эту кашу заварил?

— Сам не знаю, Говард. — Фарли бросает унылый взгляд на море. — Просто, понимаешь… Они же дети, понимаешь? А мы — люди, которые должны о них заботиться, учить их тому, что значит быть взрослыми и ответственными… Мы гораздо хуже, чем они.

Говард отталкивает его, стискивает зубы. Они выходят на главную улицу, и через пять минут Говарду удается подозвать такси из потока машин. Он отклоняет приглашение Фарли поехать к нему домой и еще немного выпить.

Говард возвращается домой. На автоответчике нет сообщений. Он берется за Грейвза и окоченевшими пальцами переворачивает страницы. “Эта война больше не представлялась нам войной между торговыми конкурентами: казалось, она продолжается только потому, что по глупости старшего поколения, обеспокоенного собственным спасением, приносится в жертву идеалистично настроенное молодое поколение”.

Если бы кто-то вправду заботился об этом мальчике, то такого не случилось бы.

Согласно документам, Говард был последним взрослым, который видел Дэниела Джастера живым. Живым — в зеркале заднего обзора, сливаясь с сумерками, он словно и сейчас стоял на пороге какой-то темной двери, которой Говард не видел. Но откуда ему было знать? И даже если бы он знал — то что он мог бы тогда сделать? Привезти его к себе домой? Бросить машину и пойти поиграть с ним на холодной автостоянке? И что — тогда все было бы в порядке? Или надо было поиграть с ним в фрисби, как будто Говарду самому четырнадцать лет? Да когда он вообще в последний раз играл в фрисби?

Но потом, вдруг задумавшись, он сознает, что отчетливо помнит этот последний раз, и он не столько оказывается во власти этого воспоминания, сколько соскальзывает в те давние времена, как бы заново ощущает и осязает, каково это — быть четырнадцатилетним: это и вкус яблочной жвачки, и страдания по поводу прыщика, вскочившего на подбородке, и нескончаемая суматоха непрерывной борьбы, барахтанья на поверхности бурлящего моря эмоций, и тысячи часов, проведенных на гравийной площадке, с решительным намерением овладеть совершенно бесполезными навыками — фрисби, йо-йо, хэки-сэк, бумеранг, — и непоколебимой уверенностью в том, что это и есть путь к спасению. Одна его половина рвалась стать видимой, а вторая хотела просто исчезнуть. Господи, да как же он все это вынес?