Викентий рассмеялся.

— То-то и оно! Только я знаю, почему ты задумавшись ходишь. Тебе, знаешь, что надо? Тебе баба нужна.

— Ну, ну, замолчи!

— А я все-таки скажу: возьми бабу, не задумывайся. Да она, полагаю, и не даст тебе задумываться.

Лука Лукич рассмеялся. Он был удовлетворен: наконец-то добрался до того, что так тщательно скрывал поп, скрывал даже от самого себя.

— Ты не серчай. — Лука Лукич положил руку на колено Викентия. — Я понимаю: невозможно тебе жениться второй раз. А ты тайно живи.

— Тайно от кого? От себя?

— Это дело человеческое, — не слушая священника, продолжал Лука Лукич. — Бог с тебя за то не взыщет. Да и покойница тоже. Думаешь, ей там весело на тебя глядеть? Грех, поп, ей-богу, грех так изводиться.

Викентий молчал.

— Естество-то требует, оттого и тоска, — прибавил Лука Лукич.

— Не только оттого, — устало сказал Викентий.

— А отчего же? Ну-ка, ну-ка, скажи!

— Оттого, что не все по-христиански живут.

— Вона!.. — притворно удивился Лука Лукич. Такой оборот разговора понравился ему. «Пускай выложит, что на уме, может, и нам годно будет». — А где же это видано, чтобы всем людям жилось хорошо?

— Так должно быть по Писанию. Не должно быть пролития крови, насилий, лжи. Да, да, Лука Лукич, этого не должно быть, — убежденно проговорил Викентий.

— Эва! Мало ли что накручено в Писании. В Писании сказано, что попы были попами, как им положено. А ты и поп и не поп, и черт тебя разберет, кто ты таков. И нечего бы тебе в рясе ходить.

Лука Лукич гневно притушил папиросу: будь она неладна, пустая забава, крепости никакой!

— А если жизнь заставила рясу надеть?

— Сними ее, да возьми лопату, да копай, к примеру, могилы, по пятаку за штуку, ежели чего другого не умеешь. Авось с голоду не помрешь.

Лука Лукич старался говорить сердито, но легкая ироническая улыбка попа сбивала его с толку.

— Чего ты все смеешься? — взорвался он.

— А потому, что чувствую себя правым. Мне положено учить народ.

— Это чему учить! Вот скажи: что ты про жизнь разумеешь?

— Тебе не все равно что?

— Нет, не все равно, — сказал Лука Лукич. — Над миром один бог, над землей один царь, над семьей один я.

— Это я от тебя уже слышал, — зевая, заметил Викентий. — А знаешь ли, ты, что много хороших и честных людей не веруют в бога?

— Вот и ты из того же котла, — нахмурился Лука Лукич.

— Нет, я в бога верую, — вяло отозвался поп. — Я верю, что бог остановит зло, что он призовет всех к примирению. А не призовет, тем хуже будет! — угрожающим тоном закончил Викентий.

— Сидеть тебе за такие слова в темнице.

— Э, Лука Лукич, — раздраженно заговорил Викентий, — даже каменное сердце может возмутиться, видя кругом бог знает что! Вот взять хотя бы Улусова. Да что там!.. Нет, верю я, узнает в конце концов государь о народной беде, восстановит справедливость.

«Ага! — обрадовался Лука Лукич. — Вот уж это мне в масть». А вслух сказал:

— Это кто ж расскажет ему о наших злонесчастьях? Не Улусов, поди?

— Найдется такой человек. Тот, кто откроет глаза государю, безмерно будет возвеличен людьми и там. — Викентий показал пальцем в небо.

— Как добраться до государя? — с тоской пробормотал Лука Лукич. — Высоко до него.

— Кто стучится, тому отверзется, — молвил Викентий.

С той поры поп стал частенько навещать Сторожевых.

Викентий реже стал думать о своем одиночестве, а учение, к проповеди которого готовился, обретало надежную почву. Вместе с тем он начинал понимать, что дело не только в том, чтобы проповедовать начала переустройства мира, но надо бороться за осуществление их. Книга как-то вдруг быстро пошла к окончанию. До выводов было, правда, еще далеко, но что-то оплодотворило мысли Викентия.

Ему стало теплее жить.

Дочь Викентия Глебова, Таня, осталась сиротой, когда ей было два дня.

Постоянное мужское влияние наложило отпечаток на ее характер: она была прямолинейна, склонна к преувеличениям и крайностям, а все непонятное любила выяснять до конца.

Еще девочкой Таня резала правду-матку в глаза и не стеснялась в бурных выражениях чувств и мнений. Вместе с тем она была очень привлекательной, порой беспричинно грустна и задумчива. И в детстве, и в отроческие годы Таня предпочитала общество мальчишек. Вместе с ними она бесстрашно хозяйничала на чужих огородах и садах и умела, как никто из них, взбираться на деревья.

Однажды на спор Таня отправилась ночью на древний курган у Лебяжьего озера, куда ни за какие посулы не пошел бы ни один взрослый мужик. Пропадала она часа четыре. Всполошившийся отец искал дочь везде, где только можно было искать, и нашел ее сидящей на вершине кургана в мечтательной позе.

Она удивилась беспокойству отца.

В самом малом возрасте Таня чуждалась обычных для девочек игрушек, — куклы почти не занимали ее.

Все свободное время она проводила на улице и во дворе с работником, бродила за ним по пятам, любила корову, лошадь, запах хлева. Однажды, когда Тане было пять лет, Листрат тайно от Викентия посадил ее на жеребца. В семь лет она ездила верхом не хуже любого парнишки и до тех пор приставала к отцу, пока тот не разрешил ей ездить с Лисратом в ночное.

Она была предметом всеобщего изумления в селе, а ребята ходили за ней гурьбой. Разумеется, в драках Таня участия не принимала, но подзадорить умела и была непременным судьей во всех детских спорах и скандалах.

Лет с восьми Таня начала следить за порядком в доме. Постепенно все домашнее хозяйство она забрала в свои руки. Ухаживать за отцом, разливать чай, суп, класть ему чистую салфетку доставляло ей большое удовольствие, почти наслаждение. Когда отец хворал, она не отходила от него.

Резковатость сочеталась в Тане с нежностью и ласковостью. В ее больших открытых серых глазах чувствовалась душа смелая, сильная. Она была добра, но не сентиментальна Самопожертвование было ее второй натурой, но самопожертвование умное, без показа, без истерики, — она глубоко скрывала в себе эту гордую, благородную черту.

Отец страстно любил ее и ни в чем ей не отказывал. Катерина тоже не чаяла в ней души. Более хлопотливой и заботливой помощницы эта старая женщина не могла и желать. Сказки, которые она знала, Таня могла слушать бесконечно. Заберутся они, бывало, с Катериной на печку в кухне, и Таня до тех пор слушает стряпуху, пока не заснет. Листрат считался другом Тани, он покрывал многие ее проделки. Задолго до школы Таня научилась читать, и отцу доставляло немалое удовольствие слушать ее быстрый говорок. Она была очень смешлива и от души хохотала, читая что-нибудь веселое.

Приезжая на каникулы, Таня читала все, что было в отцовском книжном шкафу. Однажды, роясь в письменном столе Викентия, она обнаружила секретный ящик: в нем Викентий хранил книжки, полученные в свое время от приятеля — духовного цензора.

Случилось это в тот год, когда Таня перешла в седьмой и последний класс гимназии. Она залпом прочитала все, что было в ящике. На эту впечатлительную натуру каждая строчка действовала подобно молнии. Нищета и рабство, произвол и насилие, грабеж, чинимый властями, поповский обман предстали перед ней во всей наготе.

Таня виду не подала, что добралась до секрета, так бережно хранимого отцом, но в душе ее что-то перевернулось. Она сразу повзрослела. В окружающей жизни Таня начала подмечать явления, подтверждающие выводы философов-бунтарей. В ее голове роились мысли одна тревожнее другой. Будучи смелой от природы и не умея хранить в себе по молодости душевные переживания, она ставила Викентия в тупик вопросами, требуя точного и немедленного ответа.

Почему он берет с крестьян за то, что должен делать бесплатно, как тому учил Иисус? По какому праву он владеет тридцатью десятинами земли, а вон у Андрея Андреевича семья в пять раз больше, а земли ровно в десять раз меньше? Отчего нахаловцы издеваются над беднотой? «Почему, папа, ты не поднимаешь голоса против Улусова? Ведь он хочет загнать село в петлю. Ты должен обличать несправедливых и злых!»