— Прости, не могу! Я тебя предупреждала. И не только я.

— Да, да, — покорно сказал Викентий.

— Сколько тебе осталось жить здесь?

— Еще полтора года. Никакая сила, кроме слова государя, меня отсюда не вызволит.

— Может быть, это и лучше, — сказала Таня. — А зачем к тебе приходила Фетинья? — помолчав, спросила она. — Что здесь делает эта старая обманщица?

— Дура она, больше и сказать о ней нечего, — с презрительной гримасой ответил Викентий. — Представь, вознеслась до самого государя. Впрочем, это долгий сказ. В шелках-бархатах ходит, милостями осыпана, сюда доставлена, а уж для чего, право, не знаю.

— А к тебе она зачем приходила?

— Благодетелем меня почитает, — с деланной небрежностью пробормотал Викентий. — Будто я помог ей…

«Ну нет, — решила Таня, — тут что-то другое!» А вслух сказала:

— Вот ты мне говорил, будто нет силы, которая вызволила бы тебя отсюда, кроме слова царя… Уж не Фетинья ли об этом старается? — Она пытливо посмотрела на отца.

— Ах, если бы смогла! — вырвалось у Викентия. — Ушел бы я отсюда, ушел бы с превеликой радостью.

— Отец! Я приехала сюда не только потому, что много думала о тебе.

Викентий хотел было обнять ее. Таня отстранилась.

— Подожди. Я приехала спросить тебя кое о чем, — сказала она с присущей ей резкостью. — Пожалуйста, не увиливай от прямого ответа: ты все еще веришь в свою примиренческую идею?

Прежде чем ответить, Викентий помолчал, как бы собирался с мыслями. Солнечный луч скользнул по келье, задержался на минуту в холодной и бесприютной комнатенке и, не найдя ничего доброго, убрался.

— Примирение? — Викентий покачал головой. — Нет, Танюша. Какое там примирение, когда брат встал на брата, сын на отца… Чепуха! Я думал принести пользу. Что вышло? Кровопролитие. Нет, не до примирения теперь!

Таня внимательно слушала отца. Он говорил искренне, но какая-то другая мысль чувствовалась за этими словами, а какая, понять не могла.

— Значит, ты покончил со своими затеями?

— Да, да! Конечно.

— Что же ты намерен делать дальше? Где будешь жить?

— Это не от меня зависит.

— Ты по-прежнему останешься священником?

— Как же иначе? — с испугом проговорил Викентий. — Господь с тобой, Танюша, да разве мне можно думать о другом?

— Когда то ты думал о другом! — с горечью заметила Таня. — Когда-то ты мечтал покончить с этим отвратительным ремеслом.

— Бог с тобой, бог с тобой! Да разве можно называть ремеслом служение богу?

— Богу можно служить не только в рясе. В Писании сказано, что бог везде и тайная молитва скорее доходит до бога. Впрочем, оставим это.

— Да, да, оставим, оставим, — заторопился Викентий.

— Я спрашиваю, что же ты намерен делать дальше? Просто остаться священником, каких тысячи, или еще что-нибудь выдумал, сидя тут?

— Кто знает, что будет дальше, — подавляя негодование, ответил Викентий. — Буду служить богу и государю. Служить, как сумею.

— Можно ли мне верить тебе, отец? Пойми: обманув меня сейчас, ты потеряешь меня. Навсегда потеряешь. Флегонт прав: для нас не существуют враги хорошие или плохие — враг есть враг.

— Я сказал, — мрачно произнес Викентий, — время примирения окончилось. Довольно с тебя этого?

— Мне чудится за твоими словами что-то другое, о чем ты умалчиваешь, но бог с тобой. Может быть, мне действительно только кажется. — Таня поцеловала отца. — Я очень рада. Живи как хочешь и в каком хочешь звании, лишь бы без идей. Теперь я хочу посоветоваться с тобой и попросить у тебя помощи.

— О чем, родимая?

Я хочу переехать в Дворики. Полицейский надзор за мной окончился, и я могу жить где угодно. Кроме, конечно, Москвы, Петербурга и еще нескольких городов.

— Так-так. Да, ведь я обещал тебе помочь открыть в Двориках больницу. Подумаем, подумаем, — оживился Викентий. — Конечно, тебе надо ехать в Дворики. Дом запущен, осиротел, ты снова согреешь его. Там сейчас живет отец Василий, но он уйдет по одному моему слову. Значит, с Самарой покончено?

— В Самаре у меня близких нет. Флегонт все время в разъездах. А в Двориках Лука Лукич, Ольга Михайловна…

— Ольга Михайловна! — Взгляд Викентия потускнел. — Ольга Михайловна! — повторил он с грустью. — Как она живет, не знаешь? — В голосе его послышалась тоска.

— Здорова, строит новую школу. Мне писал об этом Лука Лукич.

— Лука Лукич… Жив еще?

— Жив.

Викентий закрыл глаза и долго молчал.

— Так как же, — спросила Таня, — можешь ты для меня что-нибудь сделать?

— Разумеется, разумеется, — снова торопливо заговорил Викентий. — И с внуками буду нянчиться. — Он рассмеялся. — Странно! Ты женщина, у тебя будет ребенок… Но для меня ты будешь всегда ребенком.

— Вот и хорошо! — Спокойный тон и счастливый смех отца успокоили Таню. — Ты вернешься в Дворики?

— В Дворики? — Викентий на минуту задумался. — Да, да, конечно, вернусь, — сказал он, но как-то вскользь. — Там хорошо, там тихо. Наш сад, пруд в камышах… Луна над ним… Надин портрет в спальне… Покойница мать порадовалась бы, глядя на тебя! Ты такая умная, образованная. Ах, мать, мать, рано ты покинула нас!..

Говорить больше было не о чем. Викентий снова погрузился в свои думы.

Загудел соборный колокол, призывая богомольцев к торжественной вечерне.

Викентий встал, засуетился.

— Ты завтра ко мне не приходи, завтра прибывает государь, охраны набьют, суматоха начнется, — сказал он, надевая дрянную скуфейку. — Приходи послезавтра в такое же время. Или даже попозже… Да, — вспомнил он, — где ты устроилась?

— Пока нигде.

— Хорошо, я скажу отцу Паисию, он пристроит тебя где-нибудь в монастыре. Для тебя место найдется.

Таня растерялась от такого неожиданного предложения. Члены Саратовского комитета долго ломали голову, где бы Тане устроить конспиративную квартиру в Сарове.

— Что ж, спасибо, ответила она с равнодушным видом. — Я ведь, собственно, на несколько дней. Повидаюсь с тобой еще раз и обратно в Самару. Где я разыщу Паисия?

— Это такой толстый монах с рыжей бородой. Да его тут все знают. Я ему скажу… Увижу у вечерни и замолвлю словечко.

— Он не прихрамывает немного?

— Вот-вот, именно… Припадает на правую ногу.

— Он провожал меня сюда. Ты уверен, что он устроит меня в монастыре?

— Если я ему скажу, он тебе хоромы отведет. — Викентий торопливо поцеловал дочь. — Ты после вечерни найди его, он все сделает.

Они вышли. Викентий направился в собор. Шел он, скрестив руки на груди, опустив голову, как бы погруженный в глубокую задумчивость. Таня посмотрела ему вслед, пожала плечами. Поведение отца за эти полчаса было так противоречиво, что объяснить его она ничем не могла.

Делать в монастыре до конца вечерни ей было нечего, и она решила побродить по берегу Саровки. Ей пришлось долго ждать у ворот: толпы богомольцев валили в собор, давя друг друга, толкаясь и изрыгая ругательства. Снова появились для наведения порядка стражники, послышался свист нагаек…

Когда толпа схлынула, Таня миновала березовую рощицу, вышла в поле, прошла с полверсты лощиной и на берегу речушки увидела Луку Лукича — он поил лошадь. Телега стояла на опушке леса, невдалеке от берега. Иван спал; свежий воздух и разнообразие путешествия несколько оживили его. Под телегой храпел Андриян.

— Что мой сынок? — спросил Лука Лукич после объятий, поцелуев и многочисленных вопросов и восклицаний с обеих сторон. Имя Флегонта он остерегался произносить.

— Здоров, — ответила коротко Таня, а сердце заныло! «Здоров ли, жив ли, на свободе ли?»

— Слава богу! — Лука Лукич облегченно вздохнул. — Трудная его дорожка.

— Он не жалуется.

Расспросив свекра о селе, об Ольге Михайловне и других знакомых, Таня объявила Луке Лукичу о своем намерении переехать в Дворики и открыть больницу. Лука Лукич был вне себя от счастья, а узнав, что он скоро (в который раз!) будет дедом, совсем растаял.

— Давненько я не нянчился с ними, — сказал он умиленно. — На старости лет оно и занятно. Ежели господь и угодник Серафим не удостоят Ивана своей милостью, ежели суждено ему скоро кончить путь жизни, — разделю, размотаю свой дом, как того желают мои злодеи. И будем мы с тобой, доченька, жить-поживать, добра наживать. А насчет больницы не тревожься: мир на такое дело раскошелится. Не беспокойся, устроим все в наилучшем виде.