Таня приметила, как в пролетке, запряженной тройкой саврасых, промчался адвокат Лужковский. Он ехал один, занимая расплывшимся туловищем заднее сиденье, и с дрянной, скользкой усмешкой посматривал на толпу.

Решив, что ей не стоит рисковать подобными встречами с тамбовскими знакомыми, Таня свернула с дороги и перелеском направилась к монастырю.

В роще, озаренной тихим вечерним светом, народу было много. Бараков не хватило, богомольцы устраивались как умели — в соседних селах или в лесу и поле возле своих телег. Бабы стирали в лесном болотце белье, всюду бродили оборванные золотушные дети, несло конским навозом и специфическими запахами, неизбежными при большой людской скученности.

Под тенью старого дуба, в трех шагах от тропинки, по которой не спеша шла Таня, она увидела веселую компанию. Люди сидели к ней спинами, так что лиц их она не видела, но их молодые голоса громко раздавались по лесу.

Один из них рассказывал что-то веселое, остальные дружно смеялись.

Тане показался знакомым голос рассказчика. Она убавила шаг и прислушалась. Так и есть: Волосов!..

Встречаться с ним у Тани не было желания. Да и нужды в том она не видела.

Ясно, Волосов и его товарищи, тоже, вероятно, эсеры, приехали в Саров не для того, чтобы приложиться к мощам Серафима.

Сотни две монахов — упитанных и наглых бездельников — гуськом прошли по тропинке к монастырю. Какой-то молоденький монашек блудливо посмотрел на Таню и ухмыльнулся. Тане стало противно. Она сошла с тропинки и, решив переждать, пока не пройдут монахи, присела на пень.

Только теперь Таня почувствовала, как она устала: шесть верст от станции пешком, под палящим июльским солнцем обессилили ее.

Веселая компания сидела совсем недалеко от нее. Толстый раздвоенный ствол сосны скрывал Таню от Волосова и его приятелей. Волосов окончил рассказ, и Таня услышала еще один знакомый, на этот раз женский, немного картавящий голос. Ну, конечно, и Сашенька Спирова тут как тут!

«Может быть, подойти и вспугнуть эту компанию желторотых конспираторов и террористов? — мелькнула мысль. — То-то переполошатся!»

И тут же передумала. Какое ей дело до них!

Таня встала, отряхнула платье и пошла в монастырь. Человек, посланный Саратовским комитетом, должен был прийти на явку к собору после вечерни.

Таня решила навестить отца.

У маленького горбатого монашка она спросила, где живет Викентий Глебов. Монашек наторопях объяснил, как, заворачивая направо и налево, а потом в обход собора, она выйдет прямехонько к келье отца Глебова, и побежал рысцой дальше — в руках у него было ведерко с белилами и кистью; он спешил в собор, где кончали приготовления к торжествам.

Его невразумительные «направо и налево, а потом в обход собора» заставили Таню проплутать по монастырю добрых полчаса. Она обращалась за помощью к одному монаху, к другому — все они знали отца Викентия и в один голос твердили: «Направо, потом налево и в обход собора…»

Наконец она наткнулась на монаха с грязновато-желтой бородой. Он прогуливался вдоль липовой аллеи, никуда не спешил и с готовностью согласился проводить Таню до кельи отца.

Узнав, кем доводится Таня ссыльному священнику, словоохотливый старик всю дорогу болтал о подвижнической жизни Викентия. Как показалось Тане, он даже гордился том, что Викентий проживает среди монастырской братии. По словам монаха, Викентий удивляет братию фанатической приверженностью к молитве и посту, упрямым нежеланием обменять келью на лучшую и полной отрешенностью от мирских соблазнов.

— Пост, молитвы, краткий сон, а засим опять моление без конца — прямо удивительно! — тараторил монах. — Отец настоятель ставит вашего батюшку в пример всем нам.

Столь широкая популярность отца озадачила Таню, а фанатическая приверженность к молитве и посту испугала ее. Отец никогда не отличался склонностью к ханжеству. Напротив, службу он справлял всегда с видимой неохотой и в пределах своего звания был вполне светским человеком, любил пощеголять хорошо сшитыми подрясниками и рясами, употреблял одеколон, богословских книг не читал.

«Неужели ссылка так подействовала на него?» — размышляла Таня.

С тяжелыми мыслями она переступила порог кельи, самой сырой, темной и затхлой в монастыре.

Викентий примостился на дубовом чурбаке, заменявшем ему стул, а напротив на стуле сидела Фетинья. Таня не тотчас узнала ее. Курносая физиономия бабки расплылась, щеки налились салом и румянцем, разодета она была на манер замоскворецкой купчихи — в бархат, шелка и кружева. На пухлых пальцах Фетиньи сверкали перстни.

Фетинья, увидев Таню, что-то шепнула Викентию. Он обернулся. Был он худ и бледен, всклокоченные волосы спадали ниже плеч на грязный холщовый подрясник, в длинной неопрятной бороде пробивалась седина.

— Пришла? — вскричал он с необыкновенным, лихорадочным возбуждением и бросился к дочери.

Движения его были порывисты. Он крепко сжал Таню в объятьях.

— Пришла! Пришла!

Фетинья бочком протиснулась между ящиком, заменявшим Викентию стол, и дощатой с деревянным изголовьем лежанкой, где не было видно ни одеяла, ни подушки, подошла к двери и, поджав губы, сказала:

— До вечера, благодетель. Вечером доскажу остатнее, — перекрестилась на образ спасителя, написанный на большой доске, и была такова — лишь шелка прошуршали в сенях.

Отец оторвался от дочери и, не выпуская ее рук из своих, усадил на постель, а сам снова сел на чурбак. Он плакал, слезы скатывались по бороде на подрясник, на расхлюстанные лапти.

Даже в этот душный летний вечер было холодно и бесприютно в келье Викентия. Пахло плесенью — она густо покрывала сырые, потрескавшиеся стены и виднелась в углах черного, закоптевшего потолка. Запах ее смешивался с запахом кислятины и овчины.

— Неужели ты все время живешь здесь? — спросила Таня. Сердце ее сжимала спазма, ей хотелось плакать.

— Здесь, здесь, Танюша, золотко, — лихорадочно-быстро заговорил Викентий. — Здесь молюсь, здесь, на этом ложе, даю отдых грешному телу.

— Боже мой, да что с тобой? — в ужасе проговорила Таня.

— А что со мной? Ничего со мной! Пришла, пришла, все забыла, простила, доченька моя, свет мой. Забудь, забудь! Забудь, как я все забыл. Богом клянусь, именем угодника Серафима, забыл, все забыл, прости меня, прости! — Рыдания клокотали в горле Викентия.

— Не надо, папа, — хмурясь, сказала Таня.

— Хорошо, хорошо… Потом поговорим, это от нас не уйдет, — пробормотал Викентий. — А вот я, Танюша, на всем мирском поставил крест…

«Да что с ним? — думала Таня. — С ума он сошел или притворяется?»

— Скажи лучше, здоров ли ты? — остановила его Таня.

— Здоров, Танюша, здоров. Закалил себя постом и молитвой. Плоть убита, грех удавлен… — Викентий горько усмехнулся. Теперь я чист и готов к великому деянию.

— К какому деянию? Что ты еще выдумал? Уж не в монахи ли собрался? Оставь, смешно! Посмотри, на кого ты похож. Нечесаный, нестриженый, от тебя дурно пахнет, руки грязные…

— Зато душа и сердце чистые, Танюша! — с улыбкой заметил Викентий. — Грязь телесная отмоется, душу грешную не отмоешь и в десяти водах. — Он помолчал, постукал костяшками пальцев о стол. — Где же ты теперь, Танюша? Что делаешь?

— Живу в Самаре. Работаю в больнице.

— Флегонт жив-здоров? — с безмятежной улыбкой спросил Викентий.

— Вполне.

— Где он теперь?

— Там, где ему надо быть.

— Виделись мы с ним, разговаривали. Неисправим в мыслях, а сердцем чист, — задумчиво проговорил Викентий. — Но пусть каждый идет своим путем. Каждому свой путь и свое воздаяние, — кротко добавил он.

— Теперь скажи мне, зачем все это? — Таня обвела глазами келью. — Откуда эти разговоры в монастыре о какой-то необыкновенной твоей святости? Кого ты обманываешь?

Викентий добродушно рассмеялся.

— Разговоры? А что я могу сделать? Ерунда! Русский человек доверчив и глуп, — добавил он снисходительно. — Но нет на свете людей глупее монахов, Таня! — Потом, угрюмо смотря в пол, сказал: — Болею, Таня. Иной час так сожмет голову — вроде бы железным обручем. Все внутри жжет, мозги воспламеняются. Будто огонь вылетает из головы в такие минуты. Тогда не помню, что говорю, что делаю. Бью поклоны, ночи не сплю, простаиваю на коленях — лишь бы отделаться от боли, лишь бы забыться. Безмерно я страдаю, Танюша, пожалей меня!